Армагеддон №3

Глава 30. Чудо

Мать и дочь сидели на пустовавшей нижней полке напротив нее, сцепив руки, будто боялись потеряться. От чая они отказались, от постели тоже. Петрович только фыркнул на них и, подняв голову к лежавшему на верхней полке Ямщикову, просительно сказал:

— Гриша, пускай они у вас посидят, а? У них билетов нет, им только ночь пересидеть. Просились очень. У них денег, видишь, от Москвы только до Свердловской дороги хватило. Посадил вот на свою голову!

Ага! На свою! Подсадил к ним зайцев и спокойно отправился спать. А эти двое так и сидели, прижавшись друг к другу, глядя в одну точку. Марина совала им какую-то еду, но они отказывались, а мать поясняла:

— Леночка после химии, ее вообще сейчас все время тошнит. А я просто не могу, мне почему-то совсем не хочется. Спасибо! А вы кушайте, не стесняйтесь!

Да чо тут стесняться, если все равно кусок в горло не лезет? Ну, Петрович, ну, гад ползучий! В глазах щипало, и Ямщиков, как и Седой, не торопился спускаться вниз, оставляя Флика наедине с женщинами.

...Все началось у них с обычной бородавочки. Вскочила вдруг бородавка ни с того, ни с сего. Они пошли на консультацию в онкоцентр у них в городе, а там даже разговаривать с ними не стали. Взяли и удалили тут же. Отправили тут же домой. Перевязку толком не сделали. А через три месяца начался кошмар. Саркома.

Мать с отчаянием вздыхала, гладя восковые пальчики дочери. И Марина видела другим зрением место черной стрелы сара над правым ухом девочки. Стрелы, которую ни в коем случае было обламывать нельзя. Господи, что же это за коновалы работают нынче в детских онкологических центрах? Ведь даже в их драгунском полку коновал мог раньше безошибочно разглядеть черную метку в ляжке захромавшей лошади... Они считают, что знают о мире все, не видя даже сотой доли вокруг себя... Слепые... Сеют в слепоте своей зло, не ведая, что творят.

Лысая девочка изредка глядела на мать, взгляд которой полностью затуманился. Она тихо рассказывала Марине, как в Москве, куда они все-таки выпросили, Христа ради, в своем центре направление, у них то появлялась надежда, то гасла опять. После первого сеанса химиотерапии они сходили в фотоателье, чтобы успеть сфотографировать Леночку с роскошными светлыми кудрями, которые сразу же стали покрываться мертвенным блеском. Карточку решили вклеить и в паспорт. Леночка должна еще успеть получить его весной. У них там такие дружные были ребята! Господи, как же они любили друг друга! Как они поддерживали друг друга перед... перед смертью...

Денег на гостиницу не было, а с вокзала выгоняли. Это понятно, все милиционеры почему-то по ее лицу думали, что она террористка, пакеты проверяли, апельсины даже проверяли. А ехать к двоюродной сестре в Коломну было неловко. У той своих заморочек с мужем хватало. Но один раз очень захотелось спать, поэтому она поехала к сестре, а на следующий день к обходу заведующей не успела. И заведующая отделением сама все Леночке сказала, без нее. Понятно, им надо было место Леночкино освобождать. Понятно, мест нынче не хватает. А ту, новую девочку, может быть, еще и спасут. Только не надо было бы Леночке в лицо такое говорить. Она сама бы что-то придумала... Что-нибудь...

От Елоховской церкви открыли у них в центре молельню. Они тоже туда ходили с Леночкой. Да лучше бы не заходили! Молодые родители привели туда трехлетнюю девочку. Лысую, конечно. Батюшка спрашивает: "Как тебя зовут, девочка?" А младенчик серьезно так отвечает: "Елизавета!" За что же детям-то такое? Леночка говорит: "Мама! Я-то хоть еще пожила!" Это она-то пожила! Это же прямо война какая-то! Только денег воевать совсем нет. Вот и квартиру пришлось заложить. В августе надо деньги отдавать, но с работы пришлось уволиться, так что...

— Мама! Где же ты жить будешь? — с болью в голосе спросила ее дочь.

— А зачем мне где-то жить? — шепотом, сквозь прорвавшиеся слезы, вскинулась на нее мать. — Зачем мне без тебя жить? Тебе фрукты нужны! А ты не ешь ничего! Кушай, раз тебе тетя яблоко подает! Ради меня кушай!

Марина достала два больших апельсина и дала женщине, та негнущимися пальцами стала чистить тугую кожуру, подсовывая освобожденные дольки давившейся яблоком и слезами дочери.

Первой догадалась о том, что он задумал, Марина. Она сразу поняла, что с Седым что-то не так. Решив спуститься с верхней полки, он, как только глянул вниз, на лысую макушку с торчащими ушами, резко отшатнулся назад, к самой стенке. Потом, вроде бы успокоившись, принял свою обычную покойницкую позу, сложив руки на груди, внимательно прислушиваясь к разговору женщин.

Ничем особенным Привратники от людей не отличались. Но, раз уж им предстояло противостоять сарам, обладавшими возможностями, далеко выходившими за пределы человеческих, каждому из них, от щедрот Господних, все же выделялось одно чудо. Да в принципе ничего особенного. Чудо как чудо. Говорят же: "Чудом остался жив!" Вот примерно такое чудо, о котором сразу же забываешь, как только понимаешь, что будешь жить дальше, и было у каждого из них в запасе на самый худой случай. Но, согласитесь, это все-таки лучше, чем совсем ничего.

А теперь Седой, глаз которого Марина так и не могла рассмотреть из-за очков, что-то явно делал с собою, такое... Остановить его не было ни сил, ни желания. Она и так с трудом боролась с закипавшими слезами.

Купе наполнялось никому, кроме нее, не видными фиолетовыми искорками. Они сыпали с полки Седого прямо на мать, которая нежно обняла задремавшую дочку в сбившемся на бок платочке с развеселым детским узором. Марина подумала, что если бы у нее были дети, она бы тоже выбрала для их одежды такой узор с мишками и зайчиками на пушистых розовых облаках. Странные мысли приходили ей в последнее время. Странные.

Седой полностью ушел в себя, а его руки мелко подрагивали, выдавая сильное напряжение. И, будто повинуясь его усилиям, поезд начал притормаживать, хотя приближение населенного пункта, разъезда или полустанка визуально за стеклом не обнаруживалось.

— Вам пора, — сказал Седой пассажиркам, через силу разлепив пересохшие губы.

— Куда? — растерянно спросила мать, прижимая к себе дочь.

— Туда! — кивнул Седой за окно вагона.

Женщина в окно не смотрела. Она напряженно глядела только на свое отражение в черных очках Седого. В ней билась какая-то мысль, которую она с отчаянием выдохнула: "Вместе?"

— Да, — спокойно подтвердил Седой.

Женщина впервые посмотрела в окно остановившегося состава. За окном буйствовало тропическое лето. Ветер теребил длинные пальмовые ветви, и даже сквозь задраенные рамы купе наполнилось ароматом каких-то ярких цветов, что огромными кустами росли среди причудливых щеток кактусов. Мимо самого стекла, радостно чирикая, пролетели друг за другом две яркие птички, а буквально в десяти шагах шелестело белой галькой неправдоподобно бирюзовое море...

У лысой девочки заблестели глаза и порозовели щеки. Она немедленно потянула мать к выходу. А та застыла, в растерянности глядя за окно, и все не решалась выйти.

— Вам пора, — мягко повторил Седой.

— Это чудо? — шепотом спросила женщина.

— Чудо, — подтвердил Седой.

В дверях женщина обернулась, обвела всех благодарным взглядом, перекрестилась с неловким поклоном и смахнула слезы с заплаканного лица. Через силу улыбнувшись, она кинулась за девочкой, уже спрыгнувшей на хрустнувшую гальку откоса.

Флик и Ямщиков лежали на своих полках, опустив глаза. Они поняли, что на свою долю Седой чуда не оставил.

От слез в глазах все расплывалось, глядеть было трудно, но Марина могла поклясться, что одна крошечная слезинка с лица женщины не скатилась вниз. Странной сверкающей каплей она зависла в воздухе и вдруг рассыпалась на множество крошечных точек, которые медленно угасли, так и не долетев, согласно всем законам физики, до давно нечищеного пола. Лицо Седого заострилось, на нем явственно проступила восковая смертельная бледность. Ямщиков завозился на полке, и Марина подумала, что это хорошо, просто здорово, что он, в отличие от нее, ничего не видит. Вряд ли он бы обрадовался, хотя бы на секунду увидев конец их пути так ясно, как только что увидела она. Сама Марина уже мысленно приняла такой оборот дела с летящим под откос вагоном... Пускай весь мир катится под откос, она его удерживать больше не станет. Все силы ушли, лишь стоял ровный гул в голове, которая еще не могла принять, что Седой только что предал их всех ради одной чужой слезинки...

Только мать и дочь отошли от поезда по каменистой почве, покрытой золотистым песком, поезд тут же, с неохотой тронулся. Марина видела, как девчонка скинула шубу на песок. На бегу расстегивая кофту, она кинулась к морю. Мать шла, подбирая за нею вещи, она оглянулась, чтобы еще раз помахать им рукой, но окно купе уже заволакивала пелена вьюги. Снаружи на нем болталась ветка лианы, успевшая переползти за время стоянки с пальмы на вагон, цепляясь за обшивку свежими побегами.

Они не смотрели друг на друга, они так и глядели молча в окно на проплывавшие мимо, заметенные снегом деревни. Только перед глазами еще стояла необыкновенно счастливая, улыбающаяся женщина в расстегнутой дубленке с детской шубкой в руках...

Постепенно дорога брала свое под мерный перестук колес, однообразие заметенных снежных равнин и перелесков... А покачивание вагона убаюкивало разыгравшиеся чувства. Вагон затихал, и все его посмирневшие пассажиры обречено устраивались на своих полках, возвращаясь к своим снам.

31. Кирюшин выбор