Армагеддон №3

Глава 27. На кой прокуроРшам мужики

Сердце Пирогова Льва Борисовича, того самого красавца, встречавшего утром прокуроршу у вахты, разрывалось от беспричинной жалости к себе и еще какого-то непонятного щемящего чувства, когда он осторожно вошел в темный конференц-зал ФПГ "Местнефть". Однако только он рукой нашарил рубильник, прикрытый небольшой панелью с крошечной индикаторной лампочкой, как из глубины зала раздался свистящий хриплый голос главы ФПГ господина Восьмичастного:

— Не включай свет! Сядь и не суетись!

Лев Борисович сел, щурясь в непривычной после ярко освещенного коридора темноте. Он пытался определить, где же сидит в раздумьях его шеф, как шепот Вильгельма Бенедиктовича раздался в непосредственной близости, прямо за его спиной:

— Как же ты меня подвел, Лева!

В голосе было нечто такое, от чего Лев Борисович не решился оглянуться на господина Восьмичастного, а только жалко поник головой. Естественно, сейчас прокурорша явится арестовывать генерального директора из-за безобразной сцены, разыгравшейся в приемной. Его доля вины есть, конечно, но все-таки можно было не доводить дело до...

— Заткнись! — оборвал его с шипением господин Восьмичастный. — Заткнись и слушай! Все гораздо хуже. Никаких обвинений по "безобразным сценам", как ты изволил выразиться, предъявлено не будет. Она кое-что украла у меня, и с этим мне предстоит разбираться самостоятельно. Ты их не должен был пропускать в здание! Заткнись! Я знаю, что сам разрешил! Но ты должен был сразу вычислить старуху!

Лев Борисович в недоумении пожал плечами. Никаких недочетов со старухой он не видел, бухгалтерия отрапортовала о готовности к проверке — какие могут быть недочеты? Он смонтировал отличный фильм, разослал по всем каналам и рассчитывал, что в конференц-зал его пригласили для благодарности и дальнейших указаний, а не для разносов по поводу того, что в его обязанности входить не может. И вообще, если бы шеф меньше злил руководство области и федеральных представителей явными закидонами, то и таких непоняток не происходило бы.

— Это какими же "закидонами" я кого-то разозлил? — поинтересовался у него Восьмичастный. Лев Борисович уже привык, что некоторые вещи, касаемые исключительно его лично, Вильгельм Бенедиктович каким-то образом слышит из головы, поэтому давно привык в рабочее время размышлять о начальстве корректно. Но не в этом случае.

— Вильгельм Бенедиктович! Для какой цели, к примеру, надо было покупать зарубежный футбольный клуб? Виолетта вам готовила обзор прессы — никто про такое хорошо не скажет! Футбол начал объединять общество, рождать в нем пусть жалкий, но все-таки патриотизм. А патриотизм — это прерогатива государства. Зачем было лезть в государственные интересы? Любому топ-менеджеру понятно, что несколько тренеров с мировым именем обошлись бы гораздо дешевле, можно было создать несколько отечественных клубов, вроде этого!

Лев Борисович говорил, преодолевая какие-то сомнения, которые вдруг стали появляться непосредственно внутри его головы. Будто кто-то внутри него, практически он сам, а вовсе не Вильгельм Бенедиктович, склочно пытался возразить самому себе без всякой логики, вне связи с долгими тяжелыми раздумьями о поведении своего шефа: "Но ведь продавался только этот клуб! Ты же знаешь, мадридский "Реал" — не продается. А знаешь, как мне с самого детства хотелось купить мадридский "Реал"? Знаешь, какое трудное у меня было детство? Как обидно, когда говорят об этом клубе, будто это единственная возможность влезть в круги европейской аристократии! Все мы родом из детства, все мы играли мальчишками в футбол... Вот пускай теперь все они обосруться!"

"Что за черт?" — сказал себе Лев Борисович в качестве психологического мониторинга, но попытался продолжить речь связно и логично:

— Яхты эти, курорты, дворцы за рубежом... Я в принципе не возражаю... Трудное детство, то да сё... Черт! Но вывозя полмиллиарда долларов, вы показываете всем недоброжелателям, что деньги попросту отсосаны неприбыльными дочками. Мне эта прокурорша, знаете, что сказала по телефону? "Если твой шеф умеет честным путем заработать в России полмиллиарда, то он ни за что бы не удержался и сделал бы из них в России же, судя по динамике роста его доходов, через год два-три миллиарда баксов. Раз вывозит — значит, он умеет только воровать".

— Долго объяснять, Лева, — прошептал почти в ухо шеф. — Тем более, что все равно тебе сейчас мною становиться придется. Сейчас на все твои насущные вопросы отвечу и твоей подружкой займусь.

Лев Борисович уже не успел удивиться такому безапелляционному заявлению, поскольку, еще высказывая нелицеприятные вещи, почувствовал странную пустоту и легкость в голове. Еще он почувствовал себя словно в ловушке, когда понял, что не может пошевелить ни рукой, ни ногой. Никакой физической боли он не ощущал, но в нем вдруг забилась и неукротимо завыла от нечеловеческой боли та крошечная часть его высоко развитого интеллекта, которую он полагал чем-то вроде совести, и всегда умел заставить ее замолчать...

Из конференц-зала Лев Борисович вышел вместе с господином Восьмичастным. Вильгельм Бенедиктович чувствовал себя неважно, поэтому секьюрити бережно поддерживал его под руку. Вильгельм Бенедиктович ощупывал свое лицо с такой гримасой, будто у него невыносимо болели зубы. Лев Борисович, напротив, чувствовал себя неплохо, хотя черный бостоновый костюм от Кардена сидел на нем несколько мешковато.

* * *

— Лен, так если ты говоришь, что они на тебя напали, тебе надо не домой ехать, а в прокуратуру, быстро протоколы заполнять и арестовывать всех к чертовой матери! Я, конечно, все подпишу, как свидетель, но их сразу брать надо было! Может, я чего не понимаю в ваших делах, но ведь завтра все они отопрутся! Еще и заяву на тебя накатают, что ты их за здоров живешь "черемухой" опрыскала, — сказал Лене Венька Сухов в газике, когда машина остановилась у ее подъезда.

— И они ничего об этом не скажут, и я про это ничего не скажу, — твердо ответила Елена, открывая дверцу машины. — Успокойся, я их обворовала.

— Кто бы сомневался, Ленок! — с облегчением заржал Венька.

Машина уже отъехала, а Лена все возилась с цифровой защелкой на двери подъезда. Вдруг прямо на нее из сугроба, наметенного возле кустов сирени, выпрыгнул страшный, лохматый человек небольших размеров.

— Совсем спятил, да? — ворчливо спросила его Лена. — Напьются, сволочи, потом прыгать начинают!

— Я сють зопу не отмолозил, пока тебя, девка, тут здал, — с укоризной ответил ей человек, отряхиваясь от снега. — Сё хоть того музика из масинешки с собой до утла не взяла?

— Веньку, что ли? — с преувеличенным негодованием спросила Лена. — Больно он мне нужен!

— И-их, дула! — устало сказал мужчина, легко справляясь с замком на подъезде, — все бабы знают, для сего им музики, только плокулолси не знают... Щас он напьется у себя в обсезитии и плодлыхнет до утла, а нам бы щас он так сгодился, так бы сгодился... За мной иди, дула, тихонько... Ладно, если они в квалтиле здут, а то ведь и на лесенке слёпнуть могут...

Враз обострившиеся прокурорские чувства подсказали Лене, что старичок диковатой наружности нисколько ее не обманывает. В груди похолодело, а под желудком возникла такая же пустота, как в тот день, когда она в рамках режима усиления обшаривала подвалы домов в Желтовском районе вместе с СОБРовским взводом. В одном из домов они наткнулись на цыганский склад ворованного у государства и граждан имущества, наркоты и оружия в тот самый момент, когда пять здоровенных субъектов и несколько ихних противных баб перетаскивали все в УАЗик, чтобы перевезти свое добро на новое место. После вынужденного веселья того вечера — благодарность в рапорте и премия в пятьсот шестьдесят рублей воспринимались прямым издевательством.

В подъезде было совершенно темно. Старик, начал осторожно подниматься наверх, нашаривая стенку с облупившейся масляной краской правой рукой. Левой рукой он прижал Лену к стене, легким похлопыванием по кителю разрешая сделать шаг за своей спиной, точно так же, как Венька Сухов, когда они шли с ним в квартиру на улице Маршала Василенко брать стрелка из берданки, спятившего от безработицы и недоедания.

Перед ее квартирой старик остановился и, наклонившись к самому лицу Лены, обдав ее запахом лука и парного молока, одними губами прошептал:

— Девка, а двель-то у тебя отклыта! Они, однако, в квалтиле сидят! Сто делать будем? Мозит, свалим к едлене-фене?.. Ладно, ты здесь сиди тихо, в угол к баталее плизмись! Сам сисяс лазбелусь! Ты молси и не дысы дазе!

Вынув из-за пазухи какой-то предмет, металлическим блеском сверкнувший в мутном свете луны, и повесив его поверх оленьей куртки, старик осторожно снял заплечный мешок. Неслышными движениями он достал из него какое-то блюдо и короткую палку. Сунув Лене мешок на сохранение, он прошептал:

— Делзи клепко!

Потом вдруг выпрямился во весь рост и на весь подъезд завопил:

— И-я оё-хохо! И-я оё-хохо!

Это самое "хохо" он подвывал на три октавы ниже, сопровождая каждый слог гулким ударом палки в блюдо.

"Мать чесная! — подумала Лена. — Это же у него бубен!" На минуту Лена с ужасом представила, что уже завтра на НТВ будут рассказывать, как она, естественно, пьяная в дупель, в мятом кителе, приперлась домой с северным шаманом и цинично устроила дикие камлания в подъезде для поддержания своего дешевого авторитета. Вцепившись в мешок, прокурорша прижалась к стояку центрального отопления и зажмурилась...

Из-за двери ее квартиры донеслось странное пощелкивание и шипение. Потом дверь скрипнула и кто-то выполз на голос шамана. Лена твердо решила ни в коем случае не открывать глаза, потому что по слуху поняла, что этот выползень запросто забрался на потолок непосредственно над шаманом, выпрыгнувшим на нее из сугроба. Только теперь, после всего этого гадкого дня до Лены дошли, наконец, слова покойной мамочки: "Лена! Я ведь тебя не для прокуратуры гребаной рожала, корячилась, до ушей вся порвалась! Что ты за дура-то, Лена?"

А этот кто-то омерзительно шипел под потолком и царапался. На плечи и за шиворот кителя Лены сыпался с потолка мел, но она твердо знала, что ей надо лишь внимательно сейчас прислушиваться к пению лохматого гражданина и гудению бубна, от которого под ее ногами вибрировала сама железобетонная плита лестничной междуэтажной площадки...

Лена упорно не открывала глаза, пытаясь прикрыться мешком, даже когда чьи-то цепкие руки потащили ее по лестничному маршу в квартиру. Она открыла глаза только тогда, когда кто-то ее участливо спросил:

— Ты головой-то не сизнулась, девка?..

Ни за что бы не удалось Лене одной уничтожить эту проклятую ручку. Не зря все-таки так рекламировали эти "паркеры", поскольку ручку не брал огонь, а от оставшейся святой воды она только покрывалась какими-то кровавыми разводами. Бить по ней молотком среди ночи Лена настрого запретила Василию Еремеевичу из-за соседей. Наконец, Василий Еремеевич, героически спасший Лену от неминуемой смерти, потребовал, чтобы она прочла ему то самое письмо, из-за которого стащила ручку у господина Восьмичастного. Выделив для себя фразу Будяковой о том, что Лене ни в коем случае ничего нельзя писать этой ручкой, шаман долго думал, раскачиваясь из стороны в сторону на корточках. Потом он твердо заявил, что духи разрешили ему написать несколько ласковых слов этой самой ручкой с приветом владельцам хитрого устройства от их северной сторонки.

Он громко запел свою незатейливую песню, нещадно ударяя в бубен, совершенно не считаясь с тем, что шел уже двенадцатый час ночи. Василий Еремеевич прыгал на кривых ногах вокруг зловещей ручки, и Лене вовсе не блазнилось, что ручка вертится сама собой, каждый раз поворачиваясь к поющему чукче золоченым острием. Потом удары по бубну слились в тот же странный гул, от которого под ногами у Лены, в такт этому гулу начал раскачиваться пол, перед глазами все закружилось и поплыло. Однако острым прокурорским глазом она заметила, как гражданин Идельгетов схватил ручку и быстро написал ею в воздухе несколько странных знаков. Знаки белым дымком, пошедшим из ручки, на минуту зависли в воздухе, а затем тихо осели вниз. Василий Еремеевич тоже опустился на пол, в изнеможении застонал и провалился в беспамятство. Из его рук упала ручка, блеснув никелированным боком, и прокурорское чутье вновь подсказало Лене, что это уже была самая обычная ручка ценою в 240 баксов, продававшаяся в единичных экземплярах в магазине для богатых на улице Карла Маркса. Лена подумала, что, когда все утихнет, она этой ручкой будет с шиком заполнять протоколы допросов, пускай все подследственные обзавидуются. Будто в ответ на ее мысли завозившийся на полу старый чукча высказал вполне трезвую мысль:

— Хелня все это, Ленка! Сяс писалка ведь не кловью, а селнилами писать станет. А селнила к ней, знаес, сколька стоят? Всей твоей плокулолской залплаты не хватит! Иди к пеське, сяй глется ставь!

Через час они сидели вдвоем на крошечной кухне Лены. Лена была уже не в кителе, а во вполне гражданском сатиновом халате. Она с удовольствием смотрела на чисто вымытого Василия Еремеевича, укутанного в ее махровый банный халат. Над газовой плитой были развешаны портянки, огромная тельняшка, кальсоны и стеганые ватные штаны. От них поднимался такой же белесый парок, как давеча из щегольского паркера, потому что для увеличения скорости просушки Лена включила небольшой газ на двух комфорках. Унты были засунуты между стеной и едва теплой батареей. Застиранный местами пиджак чукчи сушился на спинке стула.

Сам спаситель, не торопясь, намазывал толстый слой масла на круг вареной колбасы и улыбался беззубым ртом, радуясь щедрому куску. Лена решила завтра же отвести его к подруге-стоматологу, чтобы он смог есть и более грубую пищу. Потом она с ужасом глядела, как это же масло Василий Еремеевич, тяжело вздохнув, полной ложкой бухнул в стакан с чаем.

— Совсем ты, Ленка, салавой зивес! — назидательно проговорил он, тщательно размешивая масло столовой ложкой в чае. — Дазе зила никакого нет, стобы в сяй насыпать! Как зена у Веньки с толгасом снюхалась, когда он в Сесьне осивался, так слазу зе надо было птисей-сяйкой на музика кидаться! Сему вас в сколке усили? Не глупая влоде баба... Тебе ведь для сястья футбольные команды не нузны, плавда?

Лена согласно кивала головой. С умиленным, размягченным сердцем она подумала: "Действительно, какого черта?"

— Ой! Лусе его сёдни не поминай! — испуганно вскинулся на нее Василий Еремеевич, давясь колбасой с маслом. — Лусе о холосем думай! Сего ты здёс, понять не могу, Ленка! Планетянина здёс? Так у нас тут не Амелика, планетяне не летают. У нас тут кайло из-за угла, сколее, прилелеть мозет. Смотли, как все у тебя холосо: песька — есть, вода есть, на плолубь безать не надо! Тляпки на окнах дазе есть! Подстилка на полу есть! И пол делевянный! Сколько тебе тут детей мозно с Венькой наделать — подумать стласно, Ленка!

Почти до утра Лена, подперев осовевшую физиономию рукой, слушала пояснения преступных склонностей так называемых "олигархов" к нефтяным промыслам на основе древних чукотских преданий. Оказывается, их земля когда-то столкнулась с черной звездой. На самом деле, это было тело очень сильного демона, которого целую вечность не могли победить все боги, объединенные в могучее войско. Они решили пожертвовать землей с населявшими ее людьми, другого выхода у этих богов уже не было. Иначе было много хуже. Для всех. Но земля оказалась намного крепче, чем предполагали ее боги и покровители. Черная звезда, ударившись о землю, разбилась на несколько частей, убив мятежного демона, не причинив видимого вреда самой земле. А надо заметить, что земля, с мифологической точки зрения, представляла собой вполне живую и боеспособную единицу. Титаническим трудом их планета замела следы преступления мощными поверхностными наслоениями. И лишь сердце демона ей глубоко спрятать не удалось. То там, то здесь оно норовит пробиться на поверхность, чему всячески способствуют двое предателей, которые раньше прислуживали светлым богам звездного небосклона, но когда-то очень давно перешли на сторону взбунтовавшегося мятежника...

Однако наиболее предательской частью, пятой колонной всему этому черному делу - способствует восьмая часть души каждого человека, где с тех пор скрывается зло, принесенное с собой черной звездой. Поэтому ничего хорошего и не принесло людям освоение "нефтяных богатств". Природу загадили, реки погубили, двигаться и радоваться жизни стали меньше, пить огненной воды — гораздо больше... И все, в ком порок победил семь добрых чувств, так и норовят окончательно утопить в "черном золоте" свою совесть.

Лена слушала эту муть, но при этом почему-то с острой, профессиональной памятью, не раз выручавшей ее в ходе следственных мероприятий, вспоминала школьные пояснения, в которых нефть никак не могли отнести по происхождению к какой-либо группе природных веществ. Нефть стояла особняком даже в породах органогенного происхождения. То, что происхождение — органогенное, определить большого труда не составляло, вот только следов проживания подобной органики на земле никто так и не смог обнаружить. И абсолютно ясно она припомнила слова учителя биологии Степана Кирилловича: "До сих пор не установлены те архаические микроорганизмы, разложение которых и позволило сформироваться залежам нефти на нашей планете".

— Ага, Ленка, до сих пор! — подхватывал ее мысль чукча и развивал ее с большой долей мистики: — До сих пол, бля, не найдено такого олганизма, котолый бы, помелев, убивал все зивое воклуг. Мы с тобой, когда сдохнем, молоской и ягелем станем, а нефть, сколько под землей не лезит, она нефтью остается. И зил в ней не нас, планетянский! Как, бля, в тундле лазольется, так не то сто олганизмы, всех селвей в земле убивает! Вот, бля, следи какого богатства зивём!

Заснули они уже под утро. Василий Еремеевич наотрез отказался ложиться на диван. Позаимствовав у Лены старую кроличью шубку покойной мамы, он улегся в коридоре, свернувшись калачиком у двери.

И до самого утра Лене снилась странная черная река, норовившая вырваться из берегов и затопить все живое, и будто сам жесткий матрац подрагивал под ней в такт гудению шаманского бубна...

28. Был боец — и нет бойца