Армагеддон №3

Глава 29. В сомкнутом строю

— Я тебя повсюду найду! Я тебя и на том свете встречу! — кричала Флику из повозки Хильда.

— Гони! — заорал Грег.

Винсент тряхнул поводьями, и повозка покатилась на запад.

Долгие проводы — долгие печали. Но проводить, как следует, названную сестричку Флику не довелось. Перед тем как оставить крепость Мюнстер, Грег решил немедленно отправить Винсента и сестру Флика в свое поместье в составе большого поезда из маркитантских повозок и открытых фуражных телег, запряженных "норманнами", сверх меры нагруженных армейским имуществом полков Мэтр-де-кан Женераль и Фибрэ. На всех дорогах "шалили" многочисленные дезертиры, поэтому Грег собрал в охранение поезду около трех десятков раненых и увечных драгун, вооруженных карабинами.

Хильда, узнав, что отправляется в поместье самого капитана, всплеснула руками и с визгом закружилась возле мрачного Флика. Но как только она поняла, что Флик останется в полку, ее глаза немедленно наполнились горючими слезами. Хильда почти не имела в запасе времени на сборы в кричащем, перетрясающем какие-то перины, тряпки, котелки, зовущем детей женском лагере. Флик тоскливо глядел на плачущую девушку в чепчике. Потом он достал из-за пазухи шитый бисером дамский кошель, подобранный им у дороги на Оснабрюк. Страшно подумать, что там произошло. На обочине валялись раздавленные ободья колес, обрубки деревянной обшивки возка, женский чепчик, пеленки и детская распашонка. Неподалеку в кустах Флик нашел небольшой пустой кошелек, очевидно, выброшенный грабителями. До войны он никогда бы не взял чужую вещь, пускай и лежавшую в грязи у дороги, но, побывав в нескольких атаках, лишь аккуратно почистил бисерную вышивку и подумал только о том, как обрадуется милой вещице Хильда. Конечно, он хотел бы подарить сумочку в совершенно иных обстоятельствах. Но на войне не солдат выбирал обстоятельства, а они выбирали солдата.

Прижимая кошелек к груди, Хильда прошептала: "Я всегда буду тебя ждать! Всегда!" Прикоснувшись на минуту к нему щекой, она повернулась и быстро побежала в сторону женского лагеря, уже не сдерживаясь и рыдая во весь голос. Флик, пошатываясь, пошел помогать в погрузке повозок. Возле одной из них он увидел Винсента и Грега, поманившего его рукой.

— Итак, первым делом узнаешь через конюшего герцога де Брольи, у кого может быть третья бляха, — быстро давал указания Грег. — Постарайтесь добраться живыми сами, это очень важно сейчас. Проследи, чтобы хорошо устроили в Льеже раненого Бламона. Уходите немедленно, мы задержим конницу не более чем на трое суток. Больше форы вы не получите. При малейшей опасности бросайте груженые телеги, выпрягайте лошадей и спасайтесь только с людьми. Привал сделаете не раньше, чем через восемь часов малой рысью. Ты все понял?

Старик грустно кивал головой, а потом не выдержал и обнял капитана, явно устыдившись своего порыва и слез.

— Не переживай за нас Винсент! И не бойся направлять к нам каждого, кто спросит о нас, как бы он не выглядел, — сказал Грег. — Возможно, кого-то вы можете встретить уже в дороге... Но ни в какие разговоры никогда не вступайте с теми, кто будет спрашивать о нас вдвоем. Эти точно будут выходить к ночи... Ты запомнил, Винсент? Постарайтесь от них сбежать. Главное — не глядеть им в глаза! Поцелуй за меня матушку, пристрой сестру Флика... и иди! Уходи, Винсент!

Несколько часов Флик таскал, упаковывал и грузил на телеги и повозки кожаные солдатские ранцы с бирками, связки карабинов, обмундирование, полковые котлы... Рядом были разложены костры, и огонь с жадностью лизал амбарные книги полкового архива... Из походного лазарета понесли раненых. На костылях, опорках и под руки вышли ходячие. Флик, увидавший, как слабые люди в застиранных бинтах стараются одной рукой проверить драгоны, пристраивая рядом с собой на телегах саблю и карабин, страшно испугался за Хильду. Но тут его позвали на помощь, и он постарался отогнать от себя мрачные мысли, искренне надеясь, что Грег все сделает так, чтобы она осталась жива. А когда полковой поезд уехал, в душе возникла невыносимая пустота, усиливаемая носившимся в воздухе обрывкам обгоревших бумаг, еще тлеющими кострами, валявшимися повсюду тряпками и бинтами. Буквально мгновение назад закладывало уши от стона раненых, хриплых команд, ржания коней, скрипа колес, женского и детского плача... Но когда это все внезапно стихло, оставалось только умереть...

Избавившись от обозов, Грег оставил каждому лишь конское снаряжение, включавшее седло с получепраком, мундштук с трензелем и чемодан для фуража. Конным драгунам он разрешил везти верхами только сапоги, свернутый плащ, немного сена и коновязный кол. Повозки, оставленные им для пехоты и раненых, из полковой клади везли косы для заготовки фуража и походные котелки. Палатки полк бросил еще при отступлении из Гетингена.

Эскадроны соседних полков, испытав страшные, изматывающие бои с германской конницей, пытались в экстренном порядке перенять тактику Грега, но время для отработки маневрирования сомкнутым строем, которым мчалась теперь на них германская конница, было упущено. В беспорядочном отступлении войска оставили Ганновер и Гессен. Пеших драгун в полках Караман, Ла Ферроне и д'Апшон почти не осталось.

С началом военных действий драгунские полки были сняты из оцепления от Дюнкерка до Гавра в ожидании возможного десанта англичан. В изматывающем марше от побережья, пропахшего гниющей рыбой, вглубь германских государств они узнали, что были переданы маршалом Бель-Илем под командование маршала д'Эстрэ. С ним они участвовали во взятии Хастенбека и Дрездена. Со сменой командующего для драгун ничего не изменилось, никакой тактической связи между полками так и не возникло, кроме обмена ротами, трофеями и, конечно, противоречивыми слухами.

Запах гниющей с головы рыбы преследовал гибнущие войска всю долгую войну... Немыслимые рокировки высшего командного состава устраивались милыми придворными дамами в зависимости от покроя камзола кавалера, величины его парика, под горячий шепот в менуэте. Благоухающие духами назначения на руководство войсками последовательно вручались графу де Клэрмону, маршалу де Субизу, маркизу де Контаду... и снова маршалу де Субизу.

Поражения последовали сразу же за первыми победами. Через несколько месяцев после памятной победы под Росбахом войска вынуждены были оставить Ганновер и Гессен. В ходе двухдневной осады была сдана крепость Мюнстер. Драгуны отступали в беспорядке, с огромными людскими потерями. Полк Короля, давая возможность сгруппироваться и собрать силы девяти истекающим кровью полкам, участвовавшим в германском походе, пошел на отчаянный штурм Гоарсхаузена. Королевский драгунский полк совместно с полком Тианж прикрыли отступающие части с флангов под Клостеркампом и Хорном.

Войска, предоставленные самим себе, судорожно пытались перестроиться и собраться перед английским десантом, теснимые по всем направлениям конницей Фридриха.

Приехавший в ставку после очередного назначения маршал де Субиз обнаружил нескрываемую ненависть ко всему высшему руководству и повсеместное несоблюдение Ордонанса, объясненное им в донесении ко Двору "типическим армейским разложением". Большого труда не составило выяснить источник этого разложения, поскольку имя капитана Грегори де Оберньи, как и его тактические находки, были у всех на устах.

Вызванный для допроса в ставку маршала Грег явился с планшетами, доказывавшими преимущество атаки "en muraille", рысью в сомкнутом строю, над атакой "en fourrageurs", карьером в разомкнутом строю. Он решил подробно растолковать маршалу, насколько порочно навязывать армии обыкновенное построение в три шеренги. Но, войдя в кабинет маршала, Грег почувствовал всю неуместность подготовленных им планшетов.

Отчего-то днем на высоких стрельчатых окнах были опущены темные жалюзи, кабинет освещался двумя десятками свечей с колеблющимся пламенем, отражавшимся в витых бронзовых подсвечниках, будто уже наступила вечная ночь и дня больше не будет. После яркого ветреного дня глаза Грега с трудом привыкли к мягкому полумраку ставки маршала. Рассмотреть схемы, вычерченные тонким пером, при таком освещении на расстоянии восьми шагов, определяемых для доклада маршалу Ордонансом, не представлялось возможным. Между зашторенными оконными проемами неподвижно стояли караульные драгуны в форме всех восемнадцати полков. В полутьме фигуры в алых и синих жюстокорах, державшие на весу карабины с примкнутыми штыками, с белыми от пудры неподвижными лицами и яркими свекольными румянами — казались неживыми.

Маршал принял его в полном молчании. Не разворачивая планшеты, Грег четко начал доклад о необходимости увеличения подвижности конницы. Он предложил всей кавалерии, естественно, под руководством маршала, немедленно перейти к двухшереножному строю, поскольку для этого не требуется длительного обучения лошадей. Он старался не смотреть на мертвенно-белое от рисовой пудры лицо маршала с яркими карминовыми губами и бархатными мушками, прикрывавшими красную сыпь на левой щеке. В ставке удушливо пахло смесью пачулей, свечного нагара, пота и касторового масла, на котором замешивались помады и чернь для бровей. В раскрашенном лице де Субиза, при всей отталкивающей неуместности этой искусственной красоты, было что-то завораживающее и притягательное. Маршал, развалившись в удобном кресле, постукивал по столу золотым карандашиком рукой, одетой в белую лайковую перчатку, сбивая Грега с взятого в карьер ритма. Капитан несколько раз останавливался, вглядываясь в непроницаемую маску вежливо улыбавшегося де Субиза, окончательно теряя уверенность, что говорит именно те вещи, которые, как он надеялся всю ночь, рисуя планшеты, донельзя обрадуют маршала.

Почти без звука вошел лакей и подал герцогу крошечную чашку на подносе. Прихлебывая, де Субиз улыбался, глядя на капитана поверх расписной чашечки, медленным изящным жестом подносимой им к тщательно выписанным губам. Внезапно Грегу показалось, будто и лакей и все караульные улыбаются в точности так же, как улыбается маршал, приподняв губу над мелкими желтыми зубами. Не дожидаясь начала продвижения сзади, он повернулся вполоборота в выходу, резко закончив доклад предложением, которое считал наиболее важным. По всему фронту необходимо немедленно перейти к тактическим атакам во фланге, для чего требуется увеличить легкую конницу не менее чем в десять раз. Маршал, услышав, что Грег с тяжелой кавалерии уже мысленно перешел к командованию уланами и в десять раз увеличивает численность гусар, обаятельно сморщился в вежливом сухом смешке. Выкладывая так и не поднявшемуся с кресла маршалу все планшеты на край длинного дубового стола, Грег добавил, что коннице надо хотя бы постараться удерживать менее десяти дистанций, поскольку германцы, удерживая не более пяти дистанций, вклиниваются в чужую кавалерию, как горячий нож в масло. Он тут же отошел от планшетов на три шага назад, не давая перестроиться караулу и закрыть ему выход.

Маршал молчал, отчего-то перестав улыбаться. Грег тоже молчал, ожидая его решения. Де Субиз смотрел на Грега, стоявшего вполоборота в обманчивом полумраке у самого выхода. Демарш капитана не остался им незамеченным. Взвешивая опасность для себя мертвого или живого де Оберньи, маршал в сложных расчетах, словно в карточном пасьянсе, привычно перетасовал всех полковников и капитанов, с которыми уже успел познакомиться, свои шансы при дворе и степень влияния очаровательных покровительниц. Наконец, он с улыбкой встал и с улыбкой сообщил капитану, уже положившему руку на эфес, что полк Мэтр-де-кан Женераль переводится на казенный счет, а капитан Грегори де Оберньи отправляется в отставку. Грегу удалось раздвинуть губы в вежливой улыбке и с легким поклоном непринужденно покинуть кабинет маршала.

Провожать Грега в сомкнутом строю вышел весь полк, к проводам подоспели конные драгуны полка Тианж, Эгмон и Лангедокского. Флик, сидевший верхом на своей Розочке, легкомысленно гарцевавшей рядом с каурым жеребцом Грега, долго оглядывался на оставшийся позади торжественный строй полков с реющими над ними драконами.

В двух переходах от лагеря Грег и Флик увидели несущуюся с холмов прямо на них маркитантскую повозку. Сидевший на козлах возница был абсолютно черным. Сжимая поводья, он что-то отчаянно кричал покрытым пеной лошадям, а сзади неумолимо сокращали расстояние два абсолютно одинаковых всадника в форме прусских улан на свежих вороных жеребцах. За спинами всадников крыльями реяли ментики лимонного цвета, а на самую переносицу были надвинуты высокие медвежьи шапки. Грег и Флик, выхватив сабли, почти без дистанции дали аллюр в сторону повозки. Явно заметив их, перестроились и уланы. Бляха на груди Флика внезапно потяжелела.

— Главное, удержись в седле, мальчик, — крикнул ему на скаку Грег. — И не смотри им в глаза! Не смотри в глаза!

Флик постарался отвести глаза от двух фигур, которые неслись со стороны спрятавшегося в низких облаках солнца. Прижавшись к холке Розочки, он увидел, как черный возница, остановив повозку, споро выпрягает одну из лошадей, перерезав поводья и пытаясь вскочить на нее без седла. Он подумал, что странный человек попытается уйти верхами от преследователей, полностью переключившихся на них. Но возница, нелепо подпрыгивая на неоседланной лошади, рискуя свалиться с нее в любую минуту, уже подъезжал к ним, из последних сил пытаясь опередить улан. Он что-то кричал сорванным голосом, но ветер относил в сторону его крик, поэтому слова его они различили, когда от улан их отделяло не более восьми корпусов.

— Бляхи вынимайте! Бляхи! — хрипло орал черный человек, ерзая на крупе лошади. У него самого поверх овчинного жилета болталась знакомая металлическая бляха.

Флик тут же полез за бляхой левой рукой, чтобы не сбить направления Розочке. Он увидел, как Грег сделал то же самое. На двух корпусах до улан с искаженными атакой лицами, из-за сгорбившихся спин с развевающимися ментиками внезапно выглянуло солнце. Оно резануло по глазам так, что всадники инстинктивно выпрямились и зажмурились. Флик понял, что черный человек рядом с ним тоже прикрыл глаза суконным рукавом. Вслепую они мчались буквально несколько мгновений — с воплями, обнаженными саблями, успев все же сделать на широком галопе не менее двух-трех корпусов. Однако когда они открыли глаза, никого рядом с ними не было. Ни впереди, ни сзади. Их окружало безмолвие зеленых холмов, поросших дубравами. Светило солнце и вокруг ничего, кроме них, не напоминало о войне. Совершенно непонятно, на кого они только что неслись с обнаженными саблями, в пену загоняя лошадей. Неподалеку стояла брошенная повозка с тяжело дышавшей лошадью возле упавшего на землю дышла. Никаких всадников нигде не было, будто они им привиделись.

— Солнце... в бляхах отразилось... тоже... им по глазам... повезло, — задыхаясь, проговорил спешившийся кулем на землю черный человек.

Перекинувшись несколькими словами с черным человеком, Грег попросил Флика разжечь костер, а сам отошел за повозку с ее хозяином. Почти сразу он вышел из-за повозки с серым лицом. Черный человек за повозкой для чего-то снял с головы большой черный шарф, которым он был обмотан до середины груди, и в сумерках его голова светилась яркой свежей сединой. Грег на ходу бросил вполголоса Седому: "Флику не говори!" и почти бегом направился от них куда-то в сторону холмов. Флик хотел побежать за ним, но Седой перехватил его смуглой до черноты рукой за рукав и сказал:

— Ему надо побыть одному, мальчик... Они сегодня уже не придут! Пусть капитан побудет один!

Ночью у жарко пылавшего костра Флик дремал на барашковой жилетке возницы, а сам возница хрипло, со странным акцентом спорил с капитаном. Флика раздражало, что Седой говорит с господином капитаном без должного уважения, но предпочитал держать свое мнение при себе.

— Как разумный человек, ты должен согласиться, что Франция уже проиграла свой Армагеддон, — сказал Седой таким тоном, будто Армагеддон Франция проиграла именно ему. — За ней все сдадутся, вот увидишь... С Россией пока ничего не ясно... Тут такое дело, что к кому Россия перекинется, тот и в прикупе.

— А что такое Россия? — набравшись храбрости, спросил Флик.

— Совершенно дикая страна... Большая-пребольшая, — неопределенно ответил капитан. — На самом краю земли. Там все время зима и живут одни медведи.

Флик задумался о заснеженной стране с медведями, пытаясь сообразить, как же такая страна сможет им помочь, если все сдадутся?

— Здесь будет сплошной пожар, — почти с удовлетворением сказал Седой. — Можешь мне поверить! Уж я-то в таких вещах ни разу не ошибался! А Соединенное Королевство станет править морями!

— Эти подонки и пираты? — возмутился Грег. — Что ты такое говоришь?

— Что будет, то и говорю, — сумрачно ответил Седой. — Если сейчас постараться хотя бы неразлучников увести за собой... Риск, конечно, есть. А что ты можешь предложить? Я тебе рассказал, что видел. Прибавь к этому то, что видел ты. Ну, и что предложишь нам ты? То-то и оно, что другого выхода нет. Не хуже тебя знаю, что ни разу привратники не побеждали, оставив твердь земную. Но я поразмыслил тут на досуге... Понимаешь, по контуру наших блях вьется змей. Ведь для чего-то он вьется, правда?

— Это символ всего сущего, которое обязано поддерживать усилия Привратников, — заученно сказал Грег. — Так мне отец говорил.

— Думаю, никто нам в такой ситуации ничем не обязан, — задумчиво произнес Седой. — Но почему мы не должны надеяться? Все-таки мы несем в себе Веру, Надежду и Свет Любви. Сам видел, как от нас сегодня эти двое сиганули... Хотя мне сейчас кажется, что это был обман зрения, мираж...

— Признаться, мне тоже, — сказал Грег. — Вот только если бы эта галлюцинация не развеялась, плохо бы нам пришлось.

— Да, до встречи с вами это было слишком реально, если учесть то, что я тебе раньше сказал, — печально заметил Седой. — Давай ложиться, завтра двинем с восходом.

...В закрытом на период военных действий порте Лейдена качался на волнах лишь один небольшой корабль, вроде флибот. Грязная посудина с потрепанными обвисшими парусами и облезлым килем, будто в насмешку названная "Арго". Седой сказал тогда, что другого выхода у них нет. А Грег сказал, что кораблик неказистый, а команда — вообще какое-то рванье, поэтому вряд ли сары польстятся на такое судно. И еще он сказал, что надо плыть скорее, чтобы успеть получить ритуальное напутствие уже на земле Соединенного Королевства.

Флик, как всегда, промолчал. Да и кто бы его слушал? Ему очень хотелось пива. А на флиботе было пиво, он видел. Он никак не мог забыть глаза Розочки и ее отчаянное ржание... Почему-то уговоры Грега, что они обязательно вернутся за Розочкой, не помогали. Он знал, что от пива голова потяжелеет, и он сможет не думать о том, будто Розочка смотрела на него, уже зная, что видит в последний раз. Но главное, ему надо было постараться не думать о том, что же такое Седой сказал Грегу за повозкой. Это было очень важно. Это было самым важным для Флика — не думать. Лучше было думать о том, как высушить одежду и ботины. И еще надо было постараться поспать. Не притвориться, сдерживая слезы, а по-настоящему выспаться. Поэтому Флик промолчал, хотя уходить с земли ему хотелось меньше всего.

Но Грег, сторговавшись с мрачным лодочником, уже махал им призывно рукой, они прыгнули в утлую лодочку, качавшуюся на веселой волне, перехлестывавшей через борт, и поплыли навстречу своей судьбе...

А потом, среди ночи, когда сары за волосы волокли их наружу, цепляясь когтями за дубовую обшивку потолка, Грег кричал: "Мы все равно придем! Слышите? Придем!" Флик слышал его крик, погружаясь в холодную соленую воду вслед за Седым... Когда волны сомкнулись над ними, Грег еще с воплями брыкался связанным на палубе. Поэтому выкинуть его за борт сары смогли, лишь расправив крылья во всю их гнетущую мощь. Жалкая человеческая плоть слетела с них хрупкой луковой чешуей. Но крылья были не готовы к большому полету, они тут же устало обвисли, требуя тепла и покоя.

И пока в предрассветной тьме продолжалась драка на палубе, один из морячков, стоявший ночную вахту, заклинил руль. Привязав себя к штурвалу, он зажал крест в невыбитых линьком зубах. Никто из привратников уже не узнал и не смог бы увидеть, как судно, повинуясь заклиненному его телом правилу, неприметно меняло курс, направляясь к рифам у выдававшейся в море скалистой гряды, почти неразличимой в тумане. Возле него, спрятав компас за нагрудным крестом, встал старик лоцман с двумя короткими ножами в руках. Продержаться долго старик не мог, а потому он только проклинал все на свете и сам свет, но, главное, щенка капитана, который взял на борт желтоглазых, и, конечно, себя, забывшего надежду. Он-то знал больше капитана. Старшина гильдии лоцманов запретил всякому, носящему крест, проводить корабли с двумя неразлучными через каменную гряду. Но ему так нужны были эти деньги...

Деньги... деньги... Будь они прокляты! Будь проклята война!.. Война, в которой даже Бог не на их стороне. Никто не поможет, когда из магистрата придут выкидывать из дома отца твоего отца оставшийся скарб и ревущих в отчаянии баб. Тогда пусть хоть кто-нибудь поможет им сейчас! Ведь должен же кто-то помочь, если хвостатые твари, расправив страшные крылья, уже прикончили этих троих, которым изменили и меч, и свет, и чутье...

Сары с трудом обернулись к толпе заспанных моряков, продиравших глаза, пока они расправлялись с привратниками. Но никого возле борта они уже не обнаружили. Команда дружно ставила все имевшиеся паруса, пытаясь уловить ветер. Никто не обращал на них внимания. Неловко подпрыгивая на странных лапах с желтоватыми копытцами, сары пытались скинуть в море грязных, жалких людей, с остервенением царапавшихся на мачты. Крылья не помогали, мешали, цепляясь за снасти небольшими коготками, а кожа еще не успела загрубеть, причиняя нестерпимую боль. И дикий, режущий слух, гортанный крик саров только подгонял людей, сноровисто ставивших паруса.

Никто из них не верил в спасение, не бывает таким спасения. Пусть. Не надо им никакого спасения, обойдутся они и без спасения. И люди с остервенением лезли сейчас все выше на мачты, сунув нательные кресты за щеку, зная, что за ними по пятам кошкой скребется слабая надежда. Цепкая надежда. Откуда она берется? Глупая надежда на чудо.

Для каждого у моря есть своя волна. Как ни цепляешься за обломок мачты, она накатит рано или поздно, с немыслимой свинцовой тяжестью выбивая скользкое дерево из твоих рук... Так пусть же руки с содранной до крови кожей успокоятся в ее холодном лоне, и душа, не знавшая и проблеска надежды, навеки затихнет в ее глубинах, если есть надежда унести с собою войну! Ведь кто-то же должен сейчас помочь им, если эти посланные Привратники так и не смогли воспользоваться своим чудом. Ведь было же у них на каждого чудо! Не могли же они его унести с собою!

Метавшиеся на палубе сары слышали в каждом судорожном выдохе морского отродья, тянувшего в последнем усилии пеньковые бечевки: "Чуда проклятым! Чуда!.."

Словно услышав все проклятья обезумевшей команды, в вислые паруса вдруг ударил свежий, веселый ветер. Он разметал остатки предутреннего тумана и наполнил штопаные полотнища такой силой, что двое матросов, не удержавшись на скользких отсыревших за ночь вантах, тут же рухнули за борт. На поверхности серого моря барашковой шапкой показалась волна, сметливо вдарившая в борт судна. Сары покатились по палубе, ломая хрупкие кости на розоватых, уродливых крыльях. И когда перед ними стеной выросла небольшая острая скала, рассекая судно по правому борту, то вся отчаявшаяся команда и будто сам рванувшийся к каменной могиле корабль выдохнули с облегчением: "Чудо!.."

30. Чудо