Случайный попутчик

В детстве, получая письма «пошлите по рублю по десяти приложенным адресам — и вам придет сто рублей», я думала, кто этим занимается, в каком пионеротряде рассказывает о героическом пионере Вале Котике?.. Кем у него работают папа с мамой, что ему рассказывала бабушка?

Десяти рублей для переписки у меня, как правило, не было, но еще долго думалось, чтобы мне такого прикупить на фантастическую сумму в сто рублей? Вопрос решался окончательно, когда я понимала, что потратить сто рублей незаметно от мамы и папы я не смогу, а родители у меня были жестко настроены лишь на получение заработанных денег.

Никаких найденных вещей, денег и кошельков в доме у нас не держали. В соседнем подъезде жил участковый, поэтому все найденное тяжелым трудом в сопровождении мрачно насупившегося отца приходилось относить к участковому с подробным объяснением, где это я такое нашла.

Ко всем находкам и неожиданным прибыткам у меня выработался стойкий иммунитет в пять лет, когда я в гостях нашла необыкновенно прекрасную пластмассовую туфельку куклы. Папе надо было с утра на планерку, а мне перед планеркой надо было еще успеть в садик. Поэтому возвращать туфельку мы тогда выехали в пять утра. Я извинилась перед хозяевами и пообещала, что больше у них ничего находить не буду.

* * *

Прошло много лет, и я с удивлением вижу, как на поверхность предметами намного легче воды радостно всплывают бывшие дети, кравшие у нас в раздевалках, посылавшие письма счастья, отнимавшие в школьном туалете деньги на обеды у малышей, торговавшие жвачками, а потом и джинсами… и никогда не знавшие, не уважавшие русскую литературу, не испытывавшие уважания и к собственным родителям. Что тесно взаимосвязано, конечно.

Мы все упорно учились и старались вырасти достойными людьми. У нас были замечательные примеры для подражания. И никогда бы не пришло в голову, что своих детей у себя дома, в России, придется воспитывать не только на фоне голых торсов, всеобщего жужжания о «сексе», гламурных журнальчиков, которые не стала бы читать ни одна уважающая себя юная особа, раз там не печатают рассказов Артура Кларка, Хэмингуэя и прошлогодних заданий всесоюзных олимпиад.

Не могло прийти в голову, что забулдыгу, позорившего Россию в виде дирижера уличного оркестра, развалившего страну, за единство и процветание которой гибли люди, — и в дохлом виде будут пытаться пиарить в качестве «спасителя России».

Могу доказать, что прошедшие при этом чучелке ваучеризация и последующая приватизация — имели в сценарии одно жесткое условие — развал России «по федеративному принципу». Во славу которого нынче под благожелательные стоны Лужок наворотил бессмысленную «Башню Федераций».

Но кто бы мог подумать, что воспитывать ребенка нормальным и приличным человеком в России можно будет лишь на противостоянии тем отвратительным примерам человеческой низости и беспринципности, которые ежедневно дает не только осатаневшая от безнаказанности «элита», но и само законотворчество как бы легитимных «народных избранников».

* * *

Долгое время основные претензии по происходящему я предъявляла к классической литературе. Все же ей необходимо было воспитывать у нации более стойкий нравственный иммунитет к явной уголовщине и разбою. До того момента, как неожиданно для себя самой — вдруг оказалась… на ее стороне. Почти случайным попутчиком.

Поэтому тема большой литературы, являющейся прерогативой нации, литературных образов — возникает здесь постоянно. Возможно, это раздражает тех, кто пытается свести мою роль лишь к «источнику информации». Но сама по себе «информация» никакой ценности не имеет. Да и я куда лучше других знаю, с чем именно связано желание свести литературу к чукотской песне, к «голой информации», к попыткам выдать «описание очевидца событий» и мемуары вообще — за «правду жизни», за литературу.

Литература — это не бытовая «правда жизни», которая меняется от каждого нового «взгляда очевидца».

Есть такие, кто продолжает упорно бубнить мне о моей «зависти» после каждого напоминания том, что нельзя пригревать в области творчества словом бледную немочь. Никому ничем из них не помогли ни мои благожелательные рецензии, ни последующие попытки «подняться» на «разоблачении» меня-любимой. Но, помнится, впечатлило «многообразие» попыток втиснуться в русскую литературу: от униженных просьб о рецензии — до нападения с бейсбольной битой из-за угла.

И далеко не все они были евреями по национальности, хотя с евреями получилось забавнее всего. А ведь я их предупреждала, что при мне лучше держаться в рамках приличий и не выворачиваться до уголовной изнанки. Что при мне им всем еще придется косить под «пгостой гусский нагод» и с упоением разоблачать «жидо-массонство». Никто из них не верил этому в тот момент, когда и русские в интерете в каком-то плебейском самоуничижении усиленно искали у себя «еврейские корни». Как вшей, прости Господи.

Сейчас меня спрашивают о «Викторе Олеговиче», т.е. о Пелевине. А кто-то еще помнит, что его Витей звали? Кто-то помнит, что Сорокин — Георгиевич? А я выступила против них не только из-за низости бытового мышления, их «правды жизни», по которой им места, бедненьким, в жизни не нашлось, кроме как пристроиться к бумагомарательству. А теперь, значит, меня будем равнять с Достоевским, поскольку Витю и с Вовой никому в голову не придет с Федором Михайловичем сравнить?

Положа руку на сердце, искренне полагала, что уж в литературе все обойдутся без меня. Раз там Пелевин что-то необыкновенно важное и необходимое сообщает, раскрывает горизонты и всё такое. Теперь иногда думаю, что Великий и Могучий все же пробовал этих двух на язык, да выплюнул. Как с удовольствием пытаешься разгрызть прекрасный с виду орешек — а там лишь горечь и пустота.

Ну, не живет литература на русском без любви к России! А если даже какое-то время реанимируется армией профессиональных реаниматоров литературных гомункулов, то довольно лишь назвать это по имени, чтобы навсегда вычеркнуть это имя из Книги живых.

* * *

Разве моя «карьера» — не лучший образчик того, что может сделать зависть и подлость с виду «слабеньких» и жалких, но непременно лезущих на заведомо чужое место бездарей? Слабые люди никогда не выбирают оружия, предпочитая ударить в спину и непременно спящему. Иногда думаю, что не они выбирают оружие, а оно выбирает их, поскольку главным их оружием всегда оказывается… ложь.

Хорошо, возьмем «правду жизни», которую навешает какое-нибудь жалкое существо с кучей «вопросов ко всему обществу». Но правда жизни — объективна, ее можно описать лишь панорамой с различных точек зрения, то есть не от себя лично. Потому и русский роман никогда не пишется от первого лица, это признак более низкого жанра. Признак навязываемого стереотипного мнения, не оставляющего простора личному выбору.

Невозможно писать большую русскую прозу без искренности, без собственной, уже разделанной, тушки, подвешенной рядышком на крюке, вздернутой на дыбу или приколоченной к двум скрещенным перекладинам.

Поэтому я полагала, что уж в таком деле обойдутся и без дам. Но мы сегодня видим торжество совковых принципов «партийности в литературе» и полный успех советской системы «образования» будущих «литературоведов». И вот впервые в истории среди хорошо пролитературенных мужчин оказалось некому даже сказать подонкам, чтобы они прекратили мазать дерьмом Россию.

Как мне сегодня относиться к профессиональным патриотам, пытающимся делать карьеру на обычном для русского человека патриотизме? Забыть, как я вообще в полном одиночестве после пелевиных-сорокиных выходила отстаивать основу русской литературы — любовь к России? Кто-то одернул зарвавшееся хамьё, ежедневно промывавшее мозги «Россия всегда так поступала со своими лучшими сынами!»? Хоть кто-то сказал Пелевину, что до него никому не приходило в голову испытывать омерзение к Родине?

А тут выясняется, что и сыны-то были далеко не лучшие, да и Россия ни при чем, как только назовешь каждого «сынку» по имени-отчеству.

* * *

Неужели так легко забыть недавнее торжество лжи, когда искренность ассоциировалась с глупостью, а богатство считалось признаком ума? А я напомню: «Если ты такой умный, то почему такой бедный?» — причем в тот момент, когда состояния делались на ненависти России, ее сырьевом и финансовом грабеже, разворовывании национальных богатств и государственного сектора экономики. На развале страны.

И это совсем недавно бесстыдно приписывалось прям «умищу», глубокому «интеллекту». Когда литературные премиии было не стыдно брать из синих от тюремных наколок рук. Как говорится, сплошной «Владимирский централ, ветер северный».

Когда у нас люди, грезящие о «сексе» вслух — вдруг стали «звездами», «писателями», «известными людьми». Кстати, неспособными написать искренне о своих жалких потугах в этой области человеческих отношений. Эта сфера не терпит слишком подробных «творческих исследований».

И когда уже на обложке вполне «пристойного» гламурного журнала появляется обещание сообщить «SEX: все об оргазме звезд», это целое поколение намеренно обирается на чудо открытия, которое делают только двое для двоих. Не говоря уж о том, что два поколения в России растут без русской литературы вообще, без искусства, с образчиками коррупции, уголовщины и безнравственности наиболее проставленных «героев телепередач».

Для меня нет «запретных тем», но я была вынуждена отказаться от заманчивого предложения «раскрутиться» за полгода при условии написания «жесткого порно». Это не предмет литературного исследования, как и «удовлетворение читательского интереса» к тому, «как какала Наташа Ростова». Тем, кому такое может быть «интересно» — русская литература ни к чему.

И это вовсе не отсутствие «искренности», какой-то «уход от правды» жизни. Просто искренность и правда жизни заключаются вовсе не в этих примитивных вещах. Это лишь маленькая деталь, которая должна служить основной цели, а не становиться самоцелью. Цель, как известно, не оправдывает средств, а полностью их определяет.

* * *

Интернет многих привлекает иллюзией анонимности. Люди не понимают, что выбирают здесь свое истинное имя. Или навсегда лишаются его. Они думают, что здесь они могут позволить себе неискренность, не понимая, что только здесь могут быть честными и искренними с самими собой, хотят они того или нет.

Лишь заурядные индивиды считают, будто за искренностью непременно маячит беззащитность. Надо иметь развитие выше среднего уровня, чтобы допустить, что только за искренностью всегда стоит настоящая сила — та самая, которая зовется «силой в правде». Однако, правда — вовсе не «правда жизни» отдельно взятого мемуариста. Это обоюдоострое оружие, позволить которое себе могут далеко не все, имея к зрелому возрасту достаточно скелетов в шкафу.

Я могу позволить себе полнейшую искренность, поскольку с оптимизмом и верой в будущее — в самый неподходящий момент могу позволить себе этим ножичком разделать в наилучшем виде не только любого живущего, но и себя саму. Привычка такая выработалась на большой русской прозе.

Кто-то может рассказать все о Пелевине и Сорокине, которые прятались в своих опусах от собственной жизни, а доживают сейчас чужую, взаймы взятую? А по моим вещам обо мне можно сказать все. Да уж я так никуда и «не пробилась» из собственной жизни, прочно удерживаемая здесь за узду «обстоятельств непреодолимой силы».

И по романам Федора Михайловича Достоевского, по тому, против чего он выступал, по последовавшему затем повороту истории — можно рассказать буквально все, поскольку он был искренним со своим читателем, не опускал для него планку, не презирал его заранее, как это свойственно многим нынешним «лабающим для хавающего пипла». И здесь задумываешься, что же не хватило Достоевскому, чтобы предотвратить и более настойчиво предостеречь своих читателей от подобных поворотов истории?

Очень тяжелый вопрос. Есть еще одно условие, по которому иногда никакая литература не идет. Надо любить и безусловно верить в людей, для которых пишешь. Надо писать для них и о них, забывая о себе, видя при этом их насквозь, с их слабостью и пороками. И в тот момент, когда твоя жизнь летит в тартарары из-за душевной их нестойкости. Тем не менее, не взирая. Писать для людей, а не для «хавающего пипла». Не подстраиваясь под то, что пытается диктовать какая-то филологическая плесень, навязываемые «моральные устои общества».

И пусть Достоевский не обижается, что ему платили за лист меньше, чем Толстому, но веры в людей, в лучшее в них, в силу, которая стоит за искренностью и личным бесстрашием каждого из нас перед жизнью — у Федора Михайловича явно не хватило, чтобы создать образ Платона Каратаева. А перерождение Раскольникова выглядит слишком фантастично, поскольку читатель не смог, не успел пройти за ним тот же самый путь. Поскольку ответ на вопрос о «твари дрожащей» или «хавающем пипле» — оказался навязанным, а не выстраданным.

А вот у автора образа Платона Каратаева, оставившего умирать «проходной персонаж» собакой на придорожной обочине, — не хватило православной нравственности и чисто человеческой справедливости поднять этот образ выше «формирующегося» на наших глазах образа Пьера Безухова. А ведь русская литература — она всегда о торжествующей справедливости. Именно в этом ее нравственное начало.

Справедливость должна была подсказать Толстому, что он явно не на того поставил. Да вот беда, не подсказала…

Эпитафию Достоевскому прочел Николай Семенович Лесков, у которого мы видим множество образов уходящего патриархального времени. Он почти не изучался в советской школе в силу своих незыблемых нравственных основ глубоко религиозного мировоззрения.

Смотришь, а ведь никого так и не инициировали на большую русскую прозу из разношерстого племени филолухов. К примеру, Чернышевский — уж самый натуральный филолух, а не смог и русскую словесность в гимназии преподавать. Но именно его «творчество» про идиотские сны Веры Павловны — за последние годы надругательства над курсом русской литературы в средней школе не претерпело никаких цензур.

Так и шпарят про герцена-огарева, забывая рассказать, как все прогрессивные авторы издаваемого ими журнала «Колокол» тормозили освобождение от крепостничества, сражались за каждую копеечку, вышибаемую с крепостных за землю своих давно заложенных в казну имений. На фоне образов Лескова, они выглядят теми, кем и были в действительности.

* * *

Начинаешь писать «взаправду» — поневоле узнаешь потаенные, почти мистические основы этого ремесла, приближающиеся к заговорам и космогоническим мифам. Понимаешь, почему необходимо жестко изгонять все слабенькое, жалкое из этой области. Это вовсе не отстойничек для «самовыражения» наиболее бесполезных членов общества, социально адаптироваться которым в иных местах достаточно проблематично.

Ничтожество и серость — отнюдь не так «безобидны», как кажутся. Посмотрите, кто спокойно и бесстыдно лезет через мою голову — но ведь и их словом творится мир вокруг.

Русская литература — полна такой мистики и «совпадений», что ее курс необходимо составлять не по «изьмам», а жестко отслеживая, кто кому произнес эпитафию, кто у кого из рук принял это трепаное в боях знамя. Некоторые вещи здесь лежат на поверхности, сложно не заметить «Убит Поэт, невольник чести». Но пока мы не до конца осознали то, что произошло на похоронах Некрасова, когда он ушел под свист и хамские гомон толпы, так никому и не передав своего «дара».

Да, очень похоже на деревенские сказки о смерти колдуна, который никак не может умереть, не передав «бесовщинки». Поскольку непременно ответит за то, что именно на нём прервалась эта «беспроигрышная лотерея». Впрочем, в литературе несколько иначе — надо лишь выйти и открыто заявить о себе, отработав все, чем сподобятся снабдить по такому случаю.

Без Лескова нам практически невозможно понять всего последующего расцвета русской философской мысли. Но зачем тогда жить и говорить на русском, если останутся непонятыми Соловьев и Бердяев? Истории эпитафий в русской литературе — навсегда избавляют нас от многих иллюзий, дают нам полную картину развития этого феномена, всей уникальной русской культуры.

И тут же выясняется, что местечковым «россиянам» здесь самое место на грязной обочине — с отсутствием любви к Родине, верой в людей, ненавистью ко всему нееврейскому, с вытекающей отсюда ложью на сущее и душевной нечистоплотностью.

* * *

Но после этого знамя русского романа побывало в руках Булгакова и Шолохова, чьи образы победили и откровенное замалчивание, и «непечатность», и саму смерть. Они победили даже то, что их десятилетиями никто не читал.

«Нормальный человек не прочтет и десяти страниц «Тихого Дона». Угу. Может и не прочтет. Но уже совершенно иной уровень образности мы видим в Григории Мелехове, прошедшем все, оставшемся человеком. Он идет навстречу судьбе по своей земле, обобранный в ходе этой местечковой борьбы с чужой частной собственностью, зажав ручонку сына в руках, сестренка которого «от глотошной померла».

Мы видим и Швондера, лезущего в чужие квартиры устанавливать правила, кому сколько иметь квадратов на проживание. Он не в состоянии наладить быт людей, он будет разрушать все, включая паровое отопление.

…Я говорю, что после нас останется лишь мною сказанное, сразу после того, как поняла, что мною произнесена эпитафия… Шолохову. А раз я ему произношу эпитафию, то и попутно, никого особо не сортируя, произнесу эпитафию и синей плесени, разросшейся на протухшем идеологическом бульоне еврейской разновидности сент-симонизма, достигшей при нас своего апофигея.

Причем, сама ведь предполагала совершенно иное. Такое вполне толерантное и политкорректное «следование в русле». Типа Набоков там, Бгодский… Смешно, что Набоков попытался произнести эпитафию Гоголю. Вот уж тут обломается этому «писателю», папенька которого бесстыдно участвовал в Февральском перевороте, изменив присяге, а сынок педантично описывал нравственные лазейки того, чтоб ему удобнее было девочек растлевать, да вот беда, кто-то ранее за него, без записок постарался. Впрочем, и записочки-то «про лолит» наш несостоявшийся «классик» перепер с одного незадачливого немца. За душонкой ничего своего не осталось, даже душевные пороки — и те ворованные.

Набоков и сам прекрасно понимал, что с таким «багажом» в русской литературе ему надолго не удержаться. К тому же, для филолухов отдельно повторю: русский язык этому подонку ни одного дня не служил, он его презирал. Надо быть абсолютно глухим к Великому и Могучему, чтобы не почувствовать этого.

Его писанина «Николай Васильевич Гоголь» — образчик гнилых стереотипов, попыток вне преемственности, вне русской истории и культуры — притянуть Гоголя за уши к… чему? К его личному «постижению» русской истории и культуры? Нет, к чисто совковым представлениям о «развитии демократического движения в России». Я привожу разбор нескольких цитат о постановке пьесы Ревизор», где Набоков описывает «тупость» Николая I, якобы не понявшего «приговор самодержавию».

А речь-то вновь идет о том, что русская литература обращается к каждому лично, помогая сделать личный нравственный выбор. Разве в «Ревизоре» речь идет не о коррупции, не о личном воровстве и боязни как раз царского разбора и контроля?

Там ни слова о «самодержавии», там говорится о том, какие «самодержцы» образуются прыщом на заднице без оперативного государственного контроля — прям, лезут из каждого убожества! В пьесе говорится, что вообще-то каждый имеет область, где является вполне «самодержавным инператором» — и что?..

Но Набоков лжет, подменяя историческую правду — удобной идеологической подливкой. Лишь самого бы не спросили, каким «самодержцем» его папенька оказался, как только государь уехал на фронт, в Могилевскую ставку.

А ведь нахождение его папаши в Государственной Думе, где он сотоварищи мурыжили в военное время необходимые законопроекты по три-четыре месяца, — это доказательство, что никакого «самодержавия» на февраль 1917 г. в России уже не было. Так и напиши честно о собственном предательстве России и собственной подлости. Впрочем, «Лолита» — и так до конца раскрывает все нравственное гноище этих несостоявшихся «самодержцев».

А что дало России намеренное возвеличивание Набокова в качестве «русского писателя»? Что-то уж больно попахивает этот «культурный пласт». Не стоило такое причислять к русской литературе. А уж при мне, имеющей «Дедюховские сказки» ни одно безнравственное ничтожество не будет соваться с преемственностью к Николаю Васильевичу Гоголю. Есть и без набоковых, кому из «Шинели» Гоголя выходить. К тому же, в отличие от прочих, я знаю, о чем именно написана эта повесть Николая Васильевича.

* * *

Ой, а в преемники к Николаю Васильевичу нынче цельные «казачьи» стада двинули! У классика вынче в преемницах какая-то гнусавая певичка, реперы, — уверена, никто ни разу Гоголя не читал.

Не стоило вообще браться нынче за экранизацию «классики» с сегодняшними сильно начитанными звездами, которым плевать на историю и культуру, которые остались «в этой стране» только потому, что в Голливуде своего аналогичного и куда более фактуристого барахла довольно.

Но не идут классические поставки и у маститых режиссеров. Не прошла душевная работа над настоящей современной литературой — невозможно адекватно воспроизвести и классику. Закон эпитафии работает здесь безукоризненно.

Поэтому я могла себе позволить искренне как-то сказать одному деятелю, что пока не вечер! Еще приползут и ко мне на карачках, покаются. Да это же не моя жизнь уходит, я-то своё дело сделала вовремя — это их время впустую потрачено. И зрителей, конечно. Дошло, наконец, что без настоящей литературы не протянет долго ни теавтр, ни кино, а это их время. Но бессмысленно хвататься за читанное-перечитанное, снятое-переснятое. В прежнюю воду придется вернуться из нынешней.

Пока это не дойдет до ума и сердца — до тех пор все усилия и средства будут потрачены впустую. Даже Бортко после «Собачьего сердца» не смог снять Булгакова, поскольку эстафетная палочка уже у меня в руках. Он «Собачье сердце» снимал, когда эта палочка никому не была нужна, валялась в пыли, неясно было, кому она достанется. А сейчас ситуация изменилась.

Как некоторые понимают — не Акунин с фандориным эту проблему преемственности разрешили.

Бортко решил, что все ведь ясно! Надо товарища Берию гальванизировать — и все дела. В «Мастере и Маргарите» он использовал накатанные приемчики с «Собачьего сердца» — хронику тех лет и стилизованных под хронику «исторических персонажей». И вот почему-то намек на товарища Сталина, яобы звонившего профессору Преображенскому на счет пересадки яичников обезьяны покатил, поскольку в фильме именно Иосиф Виссарионович выдал «окончательную бумажку» профессору, то глумление над Берией было совершенно ни к месту.

Как и хорошенькая мордашка «Маргариты», совершенно замыленная прокурорскими сериалами. Про остальных, элементарно запомнившихся, но будто нафталином пропахших, — и говорить не стоит. Конечно, некоторым «понравилось» — тем, кто самого романа толком не читал, да и в целом не слишком склонен к чтению.

Есть ли какая-то актуальность в этой постановке, которую мог бы усмотреть и сам Булгаков? Да, конечно, и Михаилу Афанасьевичу бросилось бы в глаза нынешнее засилье местечковых литераторов — как раз на фоне описанных им в романе швондеров от литературы. Ведь не про Берию же роман-то, так к чему лгать немолодому уже человеку по фамилии Бортко?

Мне иногда кажется, что целая стая саранчи пытается убедить зрителя, будто литература, театр или кино — это заранее скучно и занудно. Это нынче такой серьезный еврейский промысел — чтоб у всех от скуки скулы свело. Сказать правду честно не могут, заменяют ее на «правду жизни». Но уморить со скуки, чтобы у людей навсегда отшибла радость от того, что они умеют читать, что они собираются в театр, в кино — это присутствует явно, а иногда даже слишком явно.

…В 2001 г. «члены жюри» сидели прямо в замершем зале, где шла моя пьеса. Они видели, как люди стояли в проходе, как непосредственно они реагировали на происходящее. Они видели, как ломились вечером в зал те, кто посмотрел пьесу утром. И лишь на мою пьесу билеты были проданы заранее. Они же мне сами после заявили: «Написать музыкальную комедию с лихо закрученным сюжетом может каждый! А вот воспитывать зрителя могут единицы!»

Ну, и где эти музыкальные комедии? Где вожделенное воспитание нравственных основ зрителей? Что-то я одна на этой ниве пашу, никаких «помощников» не видать. Поскольку все хотят в одном месте сказать как бы «чистую правду», чтоб в главном объегорить.

Зритель — не собака, чтоб его воспитывать. И искусство — это не служебное собаководство, чтоб про него передачки снимать на уркаганскую тему «Искусство принадлежит народу», рассуждая, кому искусство должно служить, а кому прислуживать.

Но… каждый отвечает за свой выбор самостоятельно. Кроме денег, чтоб «простоя актеров не было» — на очередную чухню тратится и собственная жизнь. А она — слишком коротка, чтобы тратить на ненастоящее. Все уходит слишком быстро… грязной лужицей в песок.

И как нынче все, кто еще недавно восхищался «экономическим подъемом», ноют об «упущенных возможностях», так ведь и о сегодняшнем времени станут сожалеть те, кто потратил свое и чужое время на бессмысленное переливание из пустого в порожнее.

Ну, зачем лезть с экранизацией к Федору Михайловичу, если не разобрался в собственном времени? Уж лучше, вслед за сынками иных папочек снимать лживого и вторичного «Водителя для Веры», «тепло принятого зрителем». Про дяденьку, у которого всегда ножик наготове, поскольку ему всех хочется зарезать.

Или вот снять боевичок про «девятую роту», доказывая, что в одну и ту же воду нельзя войти дважды, не расставив акценты у точки входа в прошлое, честно не сказав, чем сам занимался, пока в Афгане девятые роты непонятно ради чего пластались. Как бы тогда было понятно, а вот при нынешних папенькиных сыночках — уже и не понять. Типа само зрелище захватывает.

Можно и про «Обитаемый остров» очередной чуши нагородить, рассказывая, как тяжело пришлось работать над фильмом. Но… это же не герой нашего времени, верно? Если не хватило смелости сказать честно о настоящем, если не хватило ума и совести принять настоящее в литературе — на все другое тоже не хватит, можно и не корячиться.

Все отлично понимают, глядя на этих кривляющихся паяцев, что на самом деле все было иначе. Как только герой понимал, что попал в место, где писаны совершенно иные законы, так он из себя зяблика изображать переставал, проникаясь звездным гламуром, лишь бы никто сексом заниматься не мешал, верно? Нет, уголовное законотворчество своего времени, своей планеты — их абсолютно не колышет, а вот на какой-то «планете», непременно в тех временах, где они давно в прах обратятся — их прямо все трогает до слез.

* * *

Русская литература всегда помогает каждому найти место в собственной жизни. Тем более с такой замечательной Родиной. И здесь не надо ни под кого подстраиваться, здесь довольно жизни и простора на всех, кто хочет жить собственной жизнью, кто не пытается непременно завладеть чужим, проживая чужие жизни вместо собственной.

Будьте самими собою, все остальные роли уже заняты, — говорил Уйальд. Наверно, это и есть самая высокая цель настоящего искусства, где мы можем запросто примерить и чужие маски: хоть драгун, хоть казаков, хоть таксы Алисы, хоть ведьмы… да хоть самурая.

Весь мир театр, а люди в нем актеры. И у каждого своя роль! Станет ли она в общей пьесе главной? Большой личный вопрос к каждому. Но никто так и не станет чем-то значительным, наплевав на «связь времен», на дар божий, который крестом лег отчего-то не на его плечи.

… На каждую Пасху вспоминаю случайного попутчика, которого заставили нести крест вместе с истекающим кровью Иисусом. Он не до конца понимает происходящее, он выхвачен из житейской суеты, ему совершенно недосуг заниматься какими-то важными вещами в жизни именно в тот момент, когда он торопится домой с дочерью.

Но картина человеческого духа, человеческого страдания, горя и унижения — потрясла и заворожила его. Отразившаяся на его лице внутренняя борьба сопереживание и сочувствие — позволили выхватить именно его лицо из огромной толпы. Он не разделяет до конца стремления крестоносца, не осознает и жертвенности происходящего, но, подержав этот кровавый крест на своих плечах, уже не может жить прежней жизнью.

Нет, никакой я не «пророк» и не «мессия». То, что я делаю, всегда ассоциирую именно с такой «случайностью». Случайно проходила рядом, в самое неподходящее время случайно увидела крест в грязи и кого-то царапающегося под его тяжестью под свист толпы… Случайно задумалась некстати — и вот нате вам. Солнце высоко, а путь на Голгофу неблизкий…

Да и там, говорят, все уже не так, как раньше. Там уже все гламурно, стоят прижизненные рукотворные памятники тем, кто пока отдыхает от трудов тяжких на Бeрмудах. Ну, вот притащу я это свое неотесанное сооружение, так, глядишь, и места-то не найдется, куда такое громоздить… Впрочем, все «голгофы» помельче с позолоченными пустыми крестиками остаются далеко позади. И желающих составить компанию все меньше…

Ничего-ничего! Главное, шевелить копытами и не оглядываться назад. И тогда непременно сквозь улюкание толпы и свист бича надсмотрщика услышишь чье-то надсадное дыхание рядом. Русская литература, те самые «классики» — народ не гордый. Ежели видят, что честно выкладываешься, стараешься не уронить крест и всю картинку провалом не испортить, так завсегда подставят плечо.

А уж там, на Голгофе, будет кому и без случайных носильщиков проникновенно сказать: «Вот стою я перед вами, простой российский филолог (журналист, актер, режиссер, сценарист, политолог, депутат)!..» Наше дело маленькое, лишь бы не думать о бабочках в ватке и с иглой в брюхе, — пока плотник честно пытается пригвоздить случайно подвернувшуюся тушку к неструганным, накрест сколоченным доскам.