Литературные методы
Почему вы пишете сейчас о литературе? В январе вы намечали другие перспективы в статье «Планы на будущее». Я думал почерпнуть что-то новое о жилищном строительстве, о ЖКХ. Вместо этого идут статьи на ваши частные литературные проблемы.
Люди часто забывают, что находятся не в ресторане, что происходящий на их глазах «банкет» не оплачен ими лично. Что разворачивающее прямо на их глазах ожесточенное противостояние — вовсе не для их «общего развития». Противоборствующие стороны над их головами прямо сейчас определяют, в каком виде или в каком качестве присутствующие здесь «случайные посетители» будут жить дальше:
- в виде «народной массы», чьи интересы будут, по прежнему, отслеживаться людьми, никто из которых никогда не признается в своих личных интересах;
- в виде самодостаточной личности, чего вообще-то желают для себя далеко не все.
Кроме ресторанных заказов меня в почте есть предложения открыть здесь чуть ли не школу по жилищному строительству. Но я этим занимаюсь с утра до вечера по отработанной в университете методике. Меня родители готовили к профессии с десяти лет. А здесь люди решили без особого труда стать вдруг на ровном месте «специалистами в жилищном строительстве». В необремительной для себя форме.
В принципе, это можно запросто устроить на привычном мировоззренческом уровне: в строительстве и медицине понимают все. Но кому будет лучше от подобных «специалистов»? Все технические подробности, для восприятия которых нужен даже не весь курс физики средней школы — я уже сообщила. Для адекватного восприятия этих технических подробностей не нужно быть специалистом, вполне хватит быть потребителем отрасли, пользующимся строительной продукцией ежедневно.
Именно эти технические детали совершенно по-идиотски оспариваются, — вне логики, вне всего многовекового опыта развития человечества. Меня по-прежнему поливают грязью, а среди лиц, слабо возражающих «я, конечно, не специалист, но мне кажется, что она права» — что-то не вижу никого из своих потенциальных «будущих учеников». Они отчего-то даже не в состоянии оценить, какого уровня «специалисты» пытаются оспорить основополагающие физические постулаты, не забывая высказать оскорбления в мой адрес.
* * *
Однако даже слабые возражения по поводу появились вовсе не потому, что окружающие начали задумываться над происходящим после того, как я все пояснила в техническом аспекте. Нет, любые изменения в общественном сознании происходят лишь при использовании исключительно литературных приемов.
Статью «День всех влюбленных» читали запоем вовсе не потому, что всем уж так было интересно, отчего рухнула крыша аквапарка «Трансвааль». Не-а. Я все технические детали сообщила сразу же, их подхватил Шойгу; заключение было бы выдано в установленные законодательством сроки для аварий, связанных с гибелью людей.
А далее образам статьи, несвязанным напрямую с обрушением, пришлось работать более года, чтобы заключения специалистов все же были опубликованы. Но интерес к трагедии поддерживался образами архитекторов, образом дамы, торговавшей бананами, а далее — образом обезьян, не поддерживающих государственную нормативную систему.
Мне пришлось написать несколько статей в поддержку этого образа, чтобы он окончательно закрепился. И после этого бессмысленно рассказывать, какой замечательный специалист господин Канчели, и какой отвратительный специалист по обследованию зданий и сооружений я, преподающая эту дисциплину не один десяток лет.
Поскольку я могу выдать заключение, даже не выезжая на место аварии, за 18 часов, предусмотренные для этого законодательством. Главное, чтобы Шойгу лично сползал в подвал и подтвердил с экрана телевизора, что на монолитном ростверке нет ни единой волосяной трещинки.
Замечу, что на многих «специалистов» его свидетельство не произвело ни малейшего впечатления. Вся эта маасковская шатия после массового убийства в Ясенево имеет достаточно совести рассуждать о «тектонических сдвигах», которые отчего-то, не дав ни одной трещины на фундаменте, сразу проявляются с крыши сооружения.
И всем окружающим, что-то имеющим в аттестате зрелости по физике, весь этот публичный маразм не очевиден — но только до тех пор, пока некая Серафима Алимовна не заорет на архитектора Андрея. С этим криком немедленно спадает с глаз пелена, и каждый начинает задаваться вопросом: «Как мы дошли до жизни такой?» Но, замечу, что подход здесь не просто литературный, а именно типичный. Неспешный подход издалека, характерный лишь для большой русской прозы.
В условиях массовой идеологической дератизации общественного сознания, физически невозможно доказать бесспорными техническими подробностями даже то, что нельзя ходить на голове и спать на потолке. Даже человеку, имеющему твердую школьную пятерку за законы Ньютона. Как индивид он это ненадолго воспримет, а как член общества, над которым давлеют стереотипы, — нет.
Но все знают про падающее одеяло — «спать на потолке неудобно — одеяло спадывает». И далее ассоциативная часть сознания подхватывает этот образ, дополняет воспоминанием замерзших лодыжек при падении одеяла в детстве совсем не с потолка. Становится немного смешно и неловко — и навязанный извне жесткий общественный стереотип слетает старой луковой шелухой.
Я ничего никому не могла доказать серьезными техническими исследованиями до тех пор, пока в статье «Решить проблему» все основные технические детали в свойственной ему неторопливой манере пояснил незабвенный Иосиф Виссарионович своему товарищу Жюкову. Поднятый буквально в двух абзацах образ Вождя, требующего немедленно пригласить с Мосфильма товарища Лаврентия Берию, поскольку тот в Политбюро избирался не в качестве звезды киноэкрана, — навсегда решил проблему общественного помешательства в жилищном строительстве.
Здесь, вместо всех объективных, абсолютно бесспорных технических подробностей, — возникает куда более опасный и жизнеспособный литературный образ, причем, многослойный. Эта «многослойность» сразу заставляет работать все поднимаемые до меня в идеологических целях стереотипы о «вредительстве» и «репрессиях», выявляя истинный смысл происходящего. И происходит немедленный переворот сознания с головы на ноги.
Как все понимают, это ведь не даже не «публицистика». Конечно, это не литература, не большая проза, хотя «буков много». Более всего это похоже на бросок бутылки из-под вражеского танка ефрейтора Кочетыгова.
Горящий танк, с взревевшим словно от нестерпимой боли мотором, повернул под прямым углом, ринулся в сад, пытаясь сбить пламя о ветви поверженного огнем густого вишенника. Ослепленный и полузадушенный дымом водитель, наверное, плохо видел: на полном ходу танк попал в пустой, заброшенный колодец, ударился о выложенную камнем стенку и, накренившись, приподняв дышащее перегретым маслом черное днище, так и застыл там, обезвреженный, ожидающий гибели. Все еще с бешеной скоростью вращалась левая гусеница его, тщетно пытаясь ухватиться белыми траками за землю, а правая, прогибаясь, повисла над взрытой землей, бессильная и жалкая.
Понятно, что литературный образ все же и мне хотелось бы создавать в более цивилизованных условиях, а не бросать предсмертным хрипом после массированной проутюжки моего окопчика бутылкой с зажигательной смесью как в гребаном, мать его, сорок втором году в моих родных местах у Верхнего Дона. Как говорится, жили-были и дожили в наше мирное-мирное время.
Но деваться некуда. Дело я свое знаю и делаю его в любых условиях, даже раздавленной танком нашего славного времени «реформ и демократических преобразований».
* * *
Статью о жилищном строительстве я начинаю писать по заказу журнала «Огонек» после своего выступления на НТВ, но как только люди понимают, о каких «технических подробностях» я желаю сообщить читателям, так передо мной захлопываются все двери. Я доделываю статью, приближая чисто технические подробности — к средствам литературы, вбрасываю эти свои образы, а затем падаю на дно окопчика, натягивая каску поглубже — и жду атаки.
Понимая, что, если я отработала свою инициацию от и до, то никаких «атак» не последует. Что, если мне все-таки удалось создать жизнеспособный литературный образ, то на этот раз я опять останусь живой. Понимаете? Если бы статья не получилась — вы бы больше обо мне ничего никогда не услышали. И я не оговориваюсь.
Потому, что людей, создавших хотя бы один образ, который, подобно Вию «отворяет веки» и начинает жить отдельной от автора жизнью, — никто даже из самых отмороженных и психически неполноценных уголовников не приканчивает. И совсем не из «уважения к искусству».
Можете проверить в истории литературы и удивиться полнейшей авторской «безнаказанности». Если тебе дано «глаголом жечь», то можешь жечь без всякой опаски — ничего тебе за это не будет. Можно написать что угодно, — и никаких «репрессий» за это не последует. При условии, что над строчками, как над захваченным вражеским редутом, взвивается стяг созданного литературного образа.
* * *
Именно поэтому меня забавляет фиглярство разного рода «журналистов», утверждающих, будто у них на редкость опасная и романтическая профессия. Что их убивают за то, что они кому-то «сказали правду».
Если человек действительно скажет правду без всяких нетипичных мотиваций, из желания открыто откреститься от происходящего беспредела, — никто никогда не будет уничтожать его физически и открыто преследовать в процессуальном порядке. Так было во все времена, у всех народов. У нас местечковые журналисты научились писать сравнительно недавно, только после государственного переворота 1917 года. И поэтому плохо знают историю.
Здесь совершенно другое! Сразу после сказанного и созданного — будут предъявлены серьезные претензии к личности автора. Будут идти постоянные искусительные попытки подкупить/приручить, а затем оболгать/опорочить. Атаки будут ВСЕГДА. Но больше никто не попрется в атаку днем, открыто и без маскировочного халата «Клякса». Полезут ночью по-пластунски.
Если бы госпожу Политковскую убивали как журналиста, ее бы «случайно» сбили машиной на ближайшем переходе, а не среди бела дня в подъезде собственного дома, вызывавшую лифт, с бутылкой кефира наперевес. Даже водителя, который без надобности вызвал бы скорую и рыдал в раскаянии на суде, осудили бы на три года условно. А ее убили как обычную писучую шестерку, вовсе не как «журналиста».
Но если бы она создала хотя бы один литературный образ, если бы ее писанина чего-то стоила, то ее бы, напротив, никто и пальцем не тронул. Просто вначале уволили бы из редакции, затем вышло бы несколько статей ее же коллег о том, как они все разочаровались в дурацкой писанине Аннушки и т.д. и т.п. Ведь, простите, списочки премий покойницы, опубликованные сразу после убийства, составляли ее коллеги, а не «благодарные читатели». В принципе, ее и пришили, поскольку все уже было готово, образы не возникали, а денег вложено много. Еще немного бы протянули с кровавой расплатой, все бы и думать забыли, что журналистка Политковская премии литературные получала и вообще какое-то «золотое перо» где-то там.
Ждут-ждут, значит, от нее образа, а Аннушка лабает свою нетленку все неряшливей, после премий абсолютно перестала работать и над общей редакций. И ее боссу уже стало накладно премии ни за что выдавать, их воспринимают почти с общим хохотом в зале. Мертвая она всем была выгоднее, чем живая, — с её кефиром, свежей булочкой и очередной премией.
К тому ж надо понимать, что после премий человек становится немного другим. Вначале немножко другим, а потом — оба-на — и сразу совсем другим. Так уже не позвонить запросто: «Анька, привет, это я. Записывай, чего мне надо разоблачить до пятницы. Совсем зарвались наши пацаны, забыли, как до выборов из ладошки клевали!»
Человек после премии вдруг начинает понимает, что для бессмертия уже сделано все, а жить-то еще хочется. Все меньше думается о работе — смысла нет, все премии уже на руках, никакого стимула писать под диктовку, прижимая затекшим плечом телефонную трубку к онемевшему уху. Кому такое надо после премий? После премии само собою думается о Багамах, пластических операциях и новом замужестве. И никуда от этого не деться. Меньше всего после премий думается об извечных российских проблемах, дальнейшем развитии «правозащитных движений» и прочей лабуде. А всем выдавальщикам премий приходится вытирать холодный пот с лысины в тягостном ожидании, чего еще такое после премий начирикает.
Нет, может, я не права? Может, кто-то вспомнит с ходу хоть что-то… ну, чего из «эпохального» Аннушка написала про «кровавый режим путина»? Я ее проштудировала основательно, но ничего из ее выдающейся премиальной публицистики не припомню, кроме того, как ее в самолете до Ростова понос прихватил. А память у меня профессиональная, цепкая на образы.
* * *
Человек, действительно инициированный «глаголом жечь сердца людей», 500 раз подумает, какую премию и за что принимать. На меня несколько раз смертельно обижались, поскольку я не пишу на заказ и премий непонятно за что — не беру. Но можно для себя сказать «публицистика Дедюховой» — и… что? Попрут чисто литературные образы, от которых уже не отмахнешься, они живут сами по себе, никого из них не смущает отсутствие широкой рекламы. Признайтесь, что у большинства сразу возникает по-человечески понятное, почти наивное удивление: как она до сих пор… не того? А именно потому «не того», что человека, запросто создающего образы, никто так банально не «мочит в сортире». Никогда и ни при каких обстоятельствах.
Можно лишить работы, можно оболгать. А потом придется лицом к лицу столкнуться с моей откровенной угрозой, высказанной в достопамятные времена, когда меня вполне дружески «предупреждали», а я — «не послушалась». Предполагалось, что говорить будут мне люди, неинициированные на работу со словом, а я должна была их слушать. Но так ведь не бывает! Поэтому этим людям тогда следовало все-таки замолчать и прислушаться к моим словам.
Те, кто тогда присутствовал при этом разговоре, непременно читает и сейчас. Так вот, в ответ на перечисления недостатков моей «личной позиции», я сказала, что действительно проживаю не в Москве и не за границей, а посередке России. Что я — женщина, пытающая тянуть на себе все сложности нашего очередного «переходного периода». Да, у меня — семья, дети, я — не молоденькая энженю. Но, детишки, «эффекта Моцарта» в прозе не бывает. И если выбор пал именно на меня, то нехай попробуют пробить эти столь «неудачные» позиции.
Конечно, я вовсе не лондонский дэнди с гомосексуальными наклонностями. Я — не филолог, который живет лишь с продажи собственной писанины оптом и в розницу. Поэтому подержи его три дня голодом — он будет готов на Красной площади всех мальчиков в животики расцеловать и плясать лезгинку под осетинскую гармошку.
Я вовсе не «очередная новодворская», которая за всю жизнь никому не понадобилась, нигде толком не работала, про которую никто с уверенностью не сможет сказать, за что она получила деньги даже на утренний бутерброд, на какие деньги она оплачивает ЖКУ и приобретает еду в магазине.
В отличие от многочисленных «новодворских», мне, после всего сказанного, в нашей глухой провинции платят деньги. И не потому что я — хороший специалист, а потому, что я — очень хороший специалист. Только абсолютно блестящий и выдающийся специалист может у нас в провинции продолжать работать после всего сказанного, а не побираться по мусорным бакам.
И если бы заткнулась и сидела бы молча — платили бы в несколько раз больше. Мне это с горечью не раз передавали вторые лица, со вздохом отмечая, что мне бы, если что, вообще «тогда бы цены не было». А всякая писучая шестерня с завистью повизгивала: «Ведь тебе достаточно покаяться и попросить!» Конечно, достаточно. Я бы даже не денег попросила, а кое-чего иного.
Но человек, имевший опубликованные «Дьяволиаду» и «Собачье сердце», чья «Белая гвардия» шла во МХАТе, не подвергавшийся ровным счетом никаким репрессиям, кроме давления местечковой писучей шестерни, наказывал всем — ничего никогда не просить! Хотя никто к нему лично не пришел, ничего так и не предложил, зная, что автор этого бессмертного наказа уже находится на краю могилы.
Но умер своей смертью, в собственной постели, а расстреляли отчего-то… господина Кольцова, радовавшегося советской власти, как ребенок Новогодней елке. Без советской власти господина Кольцова звали бы никак, он был бы обычным пупкинштейном и сидел бы никем в зоне оседлости. Но приписывать «особую мрачную романтику» профессии журналиста из-за частного случая с господином Кольцовым, как и многими другими ему подобными, — не стоит. Убивают лишь никому ненужную продажную шестерню.
Тех, кто на самом деле умеет писать, кто инициирован на создание образа словом — уже не тронет никто. Там свои сложности. В их случае постараются создать «образ автора», не брезгуя средствами. Вплоть до «климакса/недотраха», не совсем соображая, что «авторские образы» недотрахнутых климактеричек созданы задолго до появления на горизонте даже моего скромного «авторского образа». Хотя бы в пиаре Борового той же «Леры Новодворской» — очень умной, но некрасивой и пожилой девушки с политическими идеалами.
Или какие-то иные «образы» могут создать в общественном сознании другие протеже зацикленных на трах-тарахе «ценителей прекрасного»? Кто, к примеру, может вести «Школу злословия» на НТВ?..
Участвовать в телевизионных шоу «настоящих судов» в качестве эксперта-писателя, согласитесь, можно лишь с недотраха по жизни… Или написать последний роман Улицкой про «мягкие дульца»… Или орать вороньим голосом Хакамады на перепуганных собеседников… Или предложить кастрировать своих избирателей «по решению суда»….
Или… или… или… Кстати, публичных мужчин, создающих свои полуголые «образы» в лесу на пару с князем Монако — тоже касается. Смотришь на возню каких-то недотрахнутых личностей в оперативном государственном управлении, слушаешь радостные писки нынешних «звезд» о сексе и о том, кто кого там у них трахнул или недотрахнул… и поневоле создается впечатление, что «недотрах» — это поистине «чума ХХI века».
* * *
Ну, с чего, кроме как с «жестокого недотраха», можно внезапно, в самом конце ХХ века, когда все давно думать забыли об образах Великого Кормчего, возвышавшихся ранее над каждым Нижнепуписким сельпо на 50 метров, когда своих проблем — выше крыши нынешней Башни Федераций, — вдруг со слезой и почти настоящей болью начать громко выть о том, как жестоко отрепрессировал кого-то там какой-то там Сталин в каком-то там тридцать седьмом году?
Или вдруг на ровном месте устроить хулиганскую бучу и психическую истерику в стране, победившей фашизм, где каждая семья вложила в Победу свою кровавую лепту - о том, что нееврейское окружение — сплошные «фашисты» и «расисты», что в войну уничтожали «одних евреев». У них была «катастрофа» и «холокост», а у других — непонятно что, о чем «пора уже забыть».
Вчера включила телевизор, на экране сидит режиссер Эльдар Рязанов и говорит о… расистах. Но не в обычном ключе, а в том смысле, что, если у ребенка родители — расисты, то он и сам вырастет непременно расистом. И это типа серьезная проблема для всего общества.
И какой вывод из такой серьезной проблемы должно сделать все общество? Как можно покончить в этом случае с расизмом? Совершенно понятно, что всем расистам надо срочно запретить размножаться. И если бы закон о принудительной кастрации был принят вовремя, т.е. перед дефолтом 1998 года, то и проблем с будущим у расистов не было бы никаких. А сейчас… наверно… надо этих детей расистов… как-то… изолировать, что ли?
Я не совсем поначалу поняла, о чем речь-то идет, почему именно сейчас вопрос с расизмом встал так остро и непримиримо. Понятно, что как только этот вопрос возник, немедленно пригласили самого климактерического и недотрахнутого. Не следовало бы в таком возрасте ему, конечно, позориться, но после климактерического фильма «Старые клячи» и 800-т тысячного показа на Новый год неизменной «Иронии судьбы», чтоб дотрахнуть всех случайно недотрахнутых, — он уже вряд ли может добавить что-то новое к сложившемуся «образу автора» всего этого обыкновенного фашизма в отношении российского зрителя.
А ларчик открывался на удивление просто! Оскорбительное выступление отморженного идиота Эльдара Рязанова о расизме… связано с закрытием Черкизовского рынка. Как говорится, «в общем русле», поскольку СМИ, бушевавшие ранее о том, что рынок никак не закроют, уверенные в том, что его вообще не закроют никогда, поэтому тему рынка не обсуждал только самые ленивые и безграмотные представители СМИ, - теперь поднимают вопрос о «проблемах» трудоустройства каких-то гастербайторов, большинство из которых выглядит для любого расиста весьма провоцирующим образом.
Любой нормальный человек понимает, что в момент обрушения производства, когда высококлассные российские инженеры не могут найти работу по специальности, — не следует грузиться «проблемами трудоустройства» малограмотных черных и косоглазых гастербайтеров. В конце концов, это проблемы той расы, которая все это воспроизвела и на чужую шею навешала. А раз никто не требовал немедленно устроить этническую чистку на черкизовском рынке, то ни с кого нельзя требовать и бесконечного, сверхчеловеческого терпения в отношении распоясавшихся представителей других рас. У нас говорят: «Где родился, там и сгодился!» — вот пусть валят к себе и трудоустраиваются.
У них, видите ли, после многолетнего вольготного проживания в катакомбах Черкизовского рынка в столице не оказывается средств покинуть Первопрестольную самостоятельно. Для начала надо выяснить, куда они деньги девали, а затем выслать за счет средств, конфискованных у их работодателей и тех чиновников, кто загадил Москву этими «расами», в ущерб коренному населению, чьи родные отстояли столицу в боях с фашистами.
И когда в такой момент режиссер призывает общество бороться даже не со взрослыми людьми, а с детьми тех, кому не по душе наглое замещение прямо в столице нашей Родины представителей нации, создававшей и защищавшей Россию, — непонятными «расами», ведущими антиобщественный, антисоциальный образ жизни, не говоря об уголовщине и антисанитарии, — то не пора ли самого этого режиссера навсегда изолировать от общества и упорно лечить за счет средств Федерального Фонда медицинского страхования? Неужели кому-то на телевидении непонятно, что это и есть тяжелейший «страховой случай»?
* * *
Поэтому я не считаю, что уже наступило время, когда аудитории достаточно сообщить технические подробности — и все поймут правильно. Очевидно, для начала все же надо поработать над уровнем технического развития всего общества — чисто литературными методами. Да и какой смысл постоянно повторять в 100-й раз уже сказанное? Те, кто хотел услышать — услышали, а кто не хочет слышать… так меня сие не касается. Какой смысл вновь и вновь возвращаться к техническим последствиям государственного оперативного управления съехавших с катушек местечковых юристов, если полноту картины, всю объективную картину происходящего — дает лишь большая проза?
Я не стану отрицать положительные изменения в общественном сознании. Многие вещи уже прочно вошли в общественную подкорку. Заметим, что эта болезненная в индивидуальном плане ломка общественного сознания — достигнута не демонстрациями, не протестными акциями, не революциями и общественными беспорядками — а почти интимным общением по душам.
Все, что мы видим и слышим вокруг позитивного от окружающих — достигнуто не «пробуждением народа» всякого рода проходимцами без определенного рода занятий, решивших примазаться к «интересам народа», а чисто литературными методами.
При мне начинают постоянно ссылаться на то, что ведь что-то аналогичное раньше уклончиво писал Хазин, на что-то обтекаемо намекал Глазьев, что-то надсадно прогундел Делягин… Но всей правды не сказал никто, да ее и невозможно сказать без полноты литературного образа, который продолжает жить и развиваться после давно сказанного. У нас язык слишком малоинформативный для всей правды, хотя русский — самый мощный и бурно развивающийся язык современности.
Где-то так вставишь образ, а он начинает работать. Образ самостоятельно опирается на личный опыт, личные сравнения и ассоциации читателя, он не навязывает тягомотные выспренние «сравнения» Делягина, притянутые за уши так, что у этих ушей бечевки трещат. Читатель, приняв образ, дополняет его в точности так же, как и любой литературный образ - собственными творческими душевными силами. Сразу скажу, что сегодня на это способно сравнительно небольшое число читателей. Но много людей здесь и не требуется. Через определенное время начинают меняться архетипы, ломаться общественные стереотипы, вдруг появляется «стороннее» движение мысли.
Нет уже затхлого стоячего болота «от меня все равно ничего не зависит». Это, конечно, не означает, что болото куда-то девалось, оно присутствует всегда, в любом обществе, при любых общественных формациях. Оно по-прежнему стремится засосать пассивностью и бездействием — видимостью «разумного отношения к жизни», являющимся на самом деле ее эрзацем, замещением, псевдожизнью.
Но в нем нет уже довлеющего над любым проявлением настоящей жизни — превосходства, куда-то исчезает недавняя агрессивность, а обычная наглость заменяется… растерянностью. И уже совершенно далекие от всяких дискуссий, ток-шоу или блогосферы люди в оторопи видят, что перед ними — действительно болото, что за постулатами, еще недавно казавшимися им незыблемыми — нет никакой почвы!
* * *
Мне надо обдумать роль большой русской прозы в этих условиях. Момент мне достался не самый подходящий для расцвета культуры, искусства и русской прозы. Ведь всё, на чем раньше развивался литературный процесс, на чем держалась эта, казалось бы, незыблемая твердь, — в точности так же утратило смысл, превратилось в болото в нашествии псевдокультуры, отражающей псевдожизнь псевдогероеев своего времени.
Слишком много сказано лжи на русском. Я ведь тоже иной раз в бессилии хватаюсь за голову. Занимаюсь черти чем, ползаю по окопам с бутылками и гранатами, все возможности вывести орудия русского романа мне отрезаны, сижу на пятачке со своим «неформатом». А, между тем, никто не спускает мне этой партизанщины, да и позиции сдавать «за просто так» не собирается.
С одной стороны, давно превратились в непроходимые болота все бывшие советские бренды литературных «толстяков». Сегодня их читают лишь «недотрахнутые» старики в конвульсиях ностальгии и… климакса, конечно. То есть нормальные литературные пути-дороги давно перерезаны и заболочены.
В интернете, как все понимают, пока преобладает публика, неспособная усвоить с экрана даже мой «обычный» формат постинга в 8-10 листов. А романы я начинаю всегда издалека, а более-менее серьезные исследования — так и вообще с Ивана Грозного.
Освоить подобные размахи с экрана — крайне сложно. Поэтому я куда чаще других испытываю страх, что все уже напрасно, меня слишком поздно призвали. Я этот страх обреченности высказала в романе «Армагеддон №3», где в развеселом прицепном вагоне, пересекая всю матушку-Россию, едет не менее развеселая компания на третий Армагеддон нашего времени, понимая, что у них не осталось никаких шансов. Но билет оплачен, компания, вроде, подходящая, до пятницы все совершенно свободны… отчего бы не продолжить, да? Короче, как Бог даст.
* * *
С другой стороны, сам технический прогресс превращает в архаику «дедовский способ» досуга с книжкой в руках. Это объективное давление реальности, и от него никуда не деться. Бессмысленно сетовать, что читателя испортило то болото, которое подается сегодня под хрустящей книжной корочкой.
Даже сейчас не знаю, смогу ли я его преодолеть, хотя много работала над структурой вещей, самой прозаической тканью, учитывая, что основная конкуренция литературы даже не в том болоте, которое затянуло все вокруг, а именно в технической доступности получения более сильных и легких впечатлений.
Недавно просматривала антологии зарубежной фантастики конца 90-х, где уже начались попытки преодоления «старых форм», в связи с обостренной конкуренцией литературы и видео. Там впервые делаются попытки придать динамику заведомо медленному и неповоротливому набору слов — так называемым «экшном». Ведь страницу почти любого описания природы или действия — можно дать в кино за пару секунд. Пока ты раскочегаришься и допишешь, как на осинке листочки трепетали — они уж оттрепещут в двух киносеансах.
Смотрю на судорожные попытки некоторых авторов перенести на страницы своих произведений фантазии такого рода, какие на тот момент было невозможно технически визуализовать в кино. Зарубежная фантастика 90-х — это откровенная дуэль старых, чисто «литературных» методов (точнее сказать, «книжных», «письменных») — и новых технических средств. Ведь, в отличие даже от 60-х годов, само кино становится доступнее. Для его просмотра не надо идти в кинотеатр, не надо ждать, пока его покажут по телевидению.
Суть технического прорыва, который мог бы стать последним днем литературы вообще, в том, что фильм снимается человеком с полки в точности так же, как книжка. И чисто в техническом плане человек, выбирая фильм, «мает вещь», он держит в руках куда больше, чем может дать любая книжка.
Любое описание фантастических чудес, еще недавно захватывавшее читателя от пяток до макушки, - уже в 50-х годах можно было дать панорамкой на четыре секунды средствами кино. Крупный план героической ухмылки обаятельного актера, зависшего у потолка в стильном восточном халате, и его резкий хук какой-нибудь космической гадости займет в кино максимум полторы минуты. Если я тоже самое возьмусь чирикать в прозе — то достигнуть аналогичного по силе воздействия смогу лишь за 10 стандартных страниц. У остальных эта сцена займет половину «романа». Чтобы понять, что я имею в виду, попытайтесь описать парочку сцен из «Матрицы».
Я была призвана уже вполне пресытившаяся видиками с конца 80-х. И понимала, насколько глупо пытаться в прозе старыми, почти средневековыми методами бороться с техническим прогрессом. К тому же я сама — технарь. Моя проза уже иная, с учетом произошедших технических революций.
Кино — вид коллективного сотворчества, где на творчество самого зрителя оставляется уже пятачок, на котором личности утвердиться почти невозможно. Кино имеет «массового зрителя», чье мнение озвучивается таблоидами. В индивидуальном плане — ты принимаешь увиденное один к одному, либо крайне неоднозначно, либо… не воспринимаешь вообще.
Есть и некоторые «положительные моменты», хотя сложно их отнести к какому-то позитиву. Как у читателя давно упал интерес и даже уважение к литературе после ярких залежей нынешней «письменности», так и у зрителя давно поменялось отношение к кино. Большинство настоящих зрителей тоже перестали видеть в кинофильмах — пищу для души и ума. Прошло то наивное время, когда увиденное в кино считалось за объективную «правду жизни».
А ведь я еще такое застала у нас на хуторе. Сидят тетеньки-доярки и пишут письмо… Тихонову-Штирлицу: «Родной вы наш! Приезжайте к нам на ферму, мы вас накормим-напоим…» и т.д. Все ревут, всем хорошо так на душе сразу становится. Потом, конечно, поодиночке подумают и поржут над собой. Пока корову за сиськи тягаешь — вполне достаточно времени подумать над собственным идиотизмом.
Ирония утраты абсолютной веры к происходящему на экране — именно в развитии технических возможностей кино. После сцен массового каннибализма в современном супермаркете с участием внезапно оживших динозавриков, — чисто психологически не воспринимаются один к одному камерные сцены из фильма Никиты Михалкова «Двеннадцать». У зрителя сразу возникает ответ на вопрос «А бы ли мальчик?»
Любому взрослому адекватному человеку ясно, что такого чеченского мальчика в природе не было и никогда не будет, как ему точно не встретится ни одного динозаврика в супермаркете. Все дальнейшее воспринимается кинематографической фантастикой, бредом на грани с реальностью — из того же вполне понятного человеческого желания получить премию и посетить Багамы.
В этом случае интерес составляет «развитие образа» известными актерами, всеми доступными средствами пытающимися убедить зрителя, что такой мальчик действительно был. Чтобы поверить им, зрителю надо не верить в происходящее за окном, «сделать вид», прикинуться, как на детском утреннике, что кривляющаяся в красном халате и валенках нянька из старшей группы — настоящий Дед Мороз. Однако для подобной безоговорочной веры взрослого человека — отсутствует даже мотивация получить подарок с конфетками.
И тут срабатывает усиленно эксплуатируемое сегодня чувство советской ностальгии. Вспоминаются другие фильмы Михалкова, каким чудесным мальчиком был он сам в фильме «Я шагаю по Москве». Вспоминаются другие роли сидящих сиднем вопреки всем «экшнам» актеров… и те прежние, давно пережеванные впечатления постепенно замещаются этим многословным фарсом. Что, наверно, вполне естественно, учитывая происходящее вокруг.
Кино беззастенчиво эксплуатирует прямое человеческое обаяние актеров, многозначность, гибкость и эластичность человеческой натуры вообще. Оно дает зрителю готовую конфетку, без литературного утренника с Дедом Морозом, тайной, ожиданием и хороводом. И вкус этой конфетки в яркой обертке — уже выбирать не приходится.
* * *
Мне интересна чисто «кинематографическая» история с российскими блокбастерами нынешнего разлива. О «Ночном позоре» говорить не стоит, шум отшумел, а что уж в остатке осело у «массового зрителя» и читателя — так это вновь личное дело каждого. Самый цимес этого масштабного дорогостоящего мероприятия состоял в том, что книжки с «дозорами» выходили в ламинате со сценами из фильма. Впрочем, это известный маркетинговый ход реализации «жанровой литературы», когда актерские образы изнашиваются и для впаривания, казалось бы, чисто литературных образов.
Но ведь актер не был изначально прототипом наворочанного автором, он не участвовал в создании этой писанины, он, по большому счету, не отвечает даже за то, что проникновенно лопочет с экрана. Однако он даже не подозревает, что тиражирование его мордашки на яркой обложке — это совершенно иное, чем фотки артистов в альбомах провинциальных девиц или цветные портреты «Актеры советского кино» в сельском клубе. Там они сами по себе, там они — актеры с фильмографией, с «творческим путем», а здесь они — приманка/обманка «Возьми с полки вместо фильма эту книжку, и будет тебе то же самое».
Конечно, того же самого, что и в кино — никогда не будет. Прежде всего, потому, что, до какого бы идиотизма не опустили сегодня книгу, она от человека все равно потребует иного — активного, а не пассивного восприятия/участия.
И здесь я не стану делать огромадной разницы между настоящей литературой и ширпотребом в мягкой обложке из супермаркета. Или некой псевдолитературой, прикидывающейся «серьезным творчеством». В любом случае, даже если творческие душевные силы читателя не задействованы по прямому назначению, они изматываются/изнашиваются на пустую веру в реальность самого литературного образа.
В кино эта реальность подается готовенькой на тарелочке — у теплого зарубежного моря с обаянием влюбчивого красавца и волооким взглядом молоденькой девицы. А в книжке надо заставить себя поверить в то, что прекрасная девушка добровольно отказывается выйти замуж за сексуального циничного мачо, местного олигарха, имеющего великолепную яхту. По очень смешной для нас, сегодняшних, а не наивных зрителей 50-х годов, причине — нравственные ценности этого мачо, зацикленного на великолепных жемчугах и кораллах, не согласуются с принципами социальной справедливости, о которых все уши прожужжал девушке ее «близкий друг» из марксистской газетки. Такой правозащитник и убежденный «друг народа». Жемчужное колье он может рассматривать лишь в качестве взноса «на революцию».
Чем подобное заканчивается в книжках и кино, — все знают. Девушке понравился человек-амфибия, о чем подружкам можно рассказать лишь под страшным секретом, о котором немедленно узнает весь Привоз. Перед влюбленными возникают всякие непреодолимые обстоятельства, создающие богатую почву для раздумий и читателю и зрителю. Прежде всего, задумаешься, а дети после такого бывают?
После фильма, как обычно, захочется выяснить из книжки, что же «не вошло в сценарий». Выясняешь, что там не вошло такое… что ни на звезду, ни в Красную армию, как говорится. Вместо славной песенки «Нам бы всем на дно» — перед нами разворачивается классовая борьба еще и с этническим подтекстом. В ходе этой беспримерной борьбы за выживание индейских пролетариев вопрос ставится жестко: «Жабры или жизнь!»
Сразу думаешь, что подобные вопросы с жабрами сложно применить к нашим этносам и суперэтносам. Скажи кому, что у того чеченского мальчика, которого Никита Михалков себе для Венецианского льва вообразил, еще и жабры были, что это китайцы с черкизовского рынка сказали — так ведь пара взрывов была бы тут же обеспечена, никаких этнических и расовых проблем с гастербайтерами бы не возникло.
А на индейцев какой-то Латинской Америки можно списать что угодно. Хоть жабры. Но все-таки вставлять жабры не своему сыну, а индейскому младенцу… это, согласитесь, попахивает уж совершенно нашими бытовыми расовыми проблемами и уж очень напоминает реальные истории с младенцами и стволовыми клетками.
Олигарх в книжке оказывается не киногеничным зажигательным мерзавцем, а противным субъектом, отвратительным и без жарб с перепонками. Выглядит старой зажравшейся сволочью на фоне борьбы индейских пролетариев. Любая девушка, даже российская супермодель, «участница» группы «Стрелки» по совместительству, без тени сомнения отказала бы такому уроду во взаимности и предпочла бы первого попавшегося паренька, пусть и с жабрами, но с жемчугами.
Хотя после фильма можно лишь под прицелом наймитов империализма отказаться от образа Михаила Козакова в небрежно расстегнутой ковбойке. Фильм воспринимается сказкой о море и любви, жабры там дело второстепенное. Любовь, как говорится, зла. А за фабулой пухлой книжки четко угадывается корыстная мечта самого автора именно о жабрах и дармовых жемчужных колье.
* * *
Аналогичная история случилась и с нынешними мальчуганами с жабрами брендовых фамилий типа «Бондарчук» и «братья Стругацкие».
Сегодня созданы внушительные по объему «серии» заказной макулатуры, которые пишутся «литературными рабами» под видом каких-нибудь зарубежных авторов. Стоит это намного дешевле, чем на самом деле переводить на русский даже бульварное чтиво. В основном, серии посвящены гипотетическому существованию разного рода омерзительных существ после ядерной катастрофы. Типа мыслящих гигантских пауков и прочей заразы. Или еще чего-то настолько неприятного, что уж там о жабрах даже думать смешно.
Кинодилогия «Обитаемый остров» получилась примерно из той же серии. Братья Стругацкие долгое время безпроблемно существовали в бумажном виде для подростков бывшего СССР. Вполне лояльные ко всяким социальным преобразованиям, они мирно жевали социалистическую травку в идеологическом загончике фантазий на тему победившего во всем мире коммунизма.
Жесткая цензура охраняла их от зарубежных конкурентов, волков боевой космической фантастики, обеспечивала становление этого скромного бренда, претендующего на созерцание фантастических норм «нового общества», «нового человека» — или каких-то камерных и индивидуальных отклонений от общепринятых норм. Короче, ничего в их совместном творчестве не обещало попасть в зону пристального внимания Феди Бондарчука.
Его фильм выглядит масштабным обощением всех последствий катастрофы, произошедшей в слабых умах российских кинематографистов после просмотра ими масштабных американских блокбастеров. Но, даже если от видака окончательно съехала крыша, то можно сообразить, что все эти блокбастеры сняты на иной «литературной основе».
Стругацкие здесь, конечно, «не у шубы рукав», чисто как когда-то оказались с пикником на обочине у Андрея Тарковского. Можно сказать, что это — Стругацкие после ядерного взрыва в отдельно взятой голове Феди Бондарчука. Когда он представил себя до ли Полаком, то ли мыслящим пауком.
Федя много болел в детстве, читал мало, и как-то, будучи совсем взрослым, пройдя тот возраст, когда всякие «фантастики» с социальным подтекстом «об людях лумать надо» воспринимаются без ненужного ажиотажа, — услышал, что есть такой неувядаемый бренд «братья Стругацкие». И вроде бы этот бренд вполне отвечает по уровню тому бренду, который заключен в его фамилии, кстати, сделанному на экранизации литературных произведений.
Вот Федя и решил «маненько доделать», дотянуть бренд советских подростков — хотя бы до современного подросткового уровня, забыв, что, в отличие от него, все современные подростки видали на DVD много чего и почище и покачественнее жалкого лепета братьев Стругацких.
Но перед его глазами пронеслись все знаменитые сцены из космической мешанины когда-то виденного по видику. И решил он, что жабрам его бренда как раз не хватает тех глубин открытого Космоса, в который его несомненно погрузят загадочные и удивительные «братья Стругацкие». Пошевелил он своими знаменитыми жабрами и нырнул… и, думаю, больше оттуда не вынернет.
* * *
Но в целом ситуация сосуществования литературы и кинематографа не столь безнадежная. В том и другом случае важно, прежде всего, кто этим занимается. Мне всегда нравились экранизации по Джеку Лондону, дававшие и актерам и режиссерам богатую почву для творчества. А разве плохи были советские экранизации русской классики?
Я бы выделила две вещи, которые вначале посмотрела на экране, а уж после прочла книги. Это «Унесенные ветром» и «Восхождение»-«Сотников». Для меня эти фильмы и книги стали равноценными и самостоятельными произведениями искусства. Хотя в последствии уже не могла воспринимать чисто внешне образы героев книги, вне внешности актеров, игравших их роли в кино.
Но режиссерская работа была настолько качественной, подбор актеров так точно соответствовал авторскому замыслу, что фильмы не воспринимались обычной эстетической иллюстрацией книги, как воспринимается большинство литературных экранизаций. Это был другой способ существования идеи, фабулы, сюжета вещи и какого-то непередаваемого даже письменностью духа самой литературы — в иной искусственной среде, вовсе не примитивно «приближенной к жизни».
Замечу, что мои инициация прошла уже после внедрения Голливудских блокбастеров в массовое сознание прямо по месту жительства без надобности надевать калоши и тащиться куда-то в кинотеатр. Поэтому у меня вы не встретите многих признаков литературы, которые требовались ей раньше, до смешного для многих сегодня выбора «фильм-книга». Конечно, фильм, верно?
Но все-таки литература адаптируется к внешним условиям, а вытеснение ее с издательского рынка в виртуальную среду — способствует приобретению ею качеств, которыми она никогда не располагала раньше.
Кинематорграф появился сравнительно недавно, и до недавнего времени у него всегда имелась под рукой если не литературная основа, то литературная идея. Ведь литературу человечество творит с момента возникновения языков. Литературный голод начинает ощущаться только сейчас, когда уже показано все — от глубин промежности до глубин дальнего Космоса, а у людей остаются нерешенными прежние извечные проблемы, всегда решавшиеся только исключительно литературными методами.
Поэтому мне кажется, что кинематограф в борьбе за настоящего зрителя поможет выстоять и настоящей литературе. Но кто знает? Время покажет.