Критические статьи и эссе Ирины Дедюховой

• На главную
• Романы
• Рассказы
• Дедюховские сказки

Прекрасный союз

Стихотворение Александра Сергеевича Пушкина «19 октября» (1825) — одно из самых известных произведений русской лирики. Мало кто не сталкивался с набившим оскомину восьмистишием из этого стихотворения, которое, как правило, адресуется старшим школьникам. Эта цитата, давно ставшая признанным гимном лицейской дружбе, призывает глубже почувствовать необходимость ничем не восполняемой близости школяров, учит любить тех, с кем приходится делать первые шаги в учебе.

Но зачастую цитируется в дело и без дело. Из этого же стихотворения на местечковый манер выдернута столь же часто вворачиваемая цитата «Служенье муз не терпит суеты». Надо сказать, что ни одно стихотворение Александра Сергеевича не извращалось с такой сатанинской противоположностью, как это - наиболее часто цитируемое. Причем, извращение смысла началось прямо при жизни поэта, спустя чуть более двух месяцев с его написания.

В силу того, что через несколько дней в «Учебке» начнутся занятия по специальности «Государственное и муниципальное управление», будет полезно разобраться с очень важным смыслом, который несет в себе история создания этой вещи. Но здесь скрыта еще и личная трагедия поэта, которую отчего-то никто не хочет замечать, хотя у каждого в собственном шкафу полным-полно подобных скелетов.

Сидишь и думаешь… неужели никто не слышит фальши и лжи, как только приведенное восьмистишие начинают цитировать один к одному? Неужели ни у кого никогда не было проблем со школьными друзьями? Или кто-то не знает, чем заканчиваются подобные «прекрасные союзы», единственной объединяющей силой которых является пребывание в одном классе и рождение в одном поколении? Может, кто-то еще не побывал на встречах одноклассников? Что, прям невыразимую тоску по школьным годам сумели пронести через всю жизнь? О Пушкине, конечно, можно соврать что угодно, но себе-то врать незачем.

Пушкинист Б.В. Томашевский заметил, что «это описание звучит торжественно и красочно». По его мнению, грусть поэта вызвана только одиночеством, но не впечатлениями, навеянными северной осенью (Томашевский Б.В. Пушкин. Изд. 2-е. М., 1990. Т. 2. С. 338). Похоже, выдающийся исследователь творчества Пушкина оказался в плену ассоциаций, связывающих пейзаж «19 октября» с пейзажем более позднего, также хрестоматийно известного пушкинского стихотворения «Осень». Но природа в «Осени» настолько многокрасочна («в багрец и золото одетые леса»), а сам поэтический строй дает такой мощный всплеск ответного вдохновения, что даже я не смогла не откликнуться небольшим стишком «о природе». Хотя терпеть не могу писать стишки.

Осенний пейзаж «19 октября» одноцветный, здесь все, как пеплом, покрыто серой мглой. Это ведь не только «одиночество и разлука с друзьями». Поэт творит в тишине и уединении, одиночество необходимо ему для творчества. А тут… особое одиночество, которое поэт не в состоянии преодолеть и силой воображения.

Не станем обманываться, здесь говорится не о разлуке с друзьями, а… о разочаровании в дружбе. Пушкин ведь прямо без обиняков говорит, что нет у него никакого друга, вообще нет. Нет в природе! И ничего «милого» душа его не ждет.

А далее обращается без пафоса, не «вы, друзья мои» или «а вы, друзья минувших дней», а просто на «вы». Уверяю, хотел бы вставить более дружеское обращение – непременно вставил бы, размер позволяет.

Но есть строчка «Меня друзья сегодня именуют». Мы сегодня немного иначе понимаем русский. Но все-таки можно насторожиться, кем это именуют «лирического героя» эти самые «друзья», зная, что он сидит один в Псковской области в годовщину лицея.

Эта строчка обозначает нечто вроде поговорки при неожиданной икоте – «кто-то поминает». Когда тот, кого «именуют» различными «именами» - отлично догадывается как и в качестве кого - его поминают близкие люди.

По выкинутым из стихотворения строчкам видно, что Пушкин начал писать это стихотворение заранее. Но, не получив ни приглашения, ни поздравления, ни просто письма – он не навязывается, он просто вглядывается в тех, кто сейчас отмечает эту встречу без него. Он знает, что именно сейчас, когда он невероятно одинок особым одиночеством преданного друга, его друзья поминают его, но не так, как ему хотелось бы.

А он, в свою очередь, прилагает достаточные усилия, чтобы помнить… бывших друзей такими, какими ему хотелось бы помнить их всегда.

Поэтому само стихотворение, растаскиваемое на цитаты, используемое к случаю один к одному – всегда выдает ложь того, кто его использует подобным образом. И не только полнейшую глухоту к слову, но и нравственную глухоту.

Неоднократно видела в жизни, как сразу же рассыпались «прекрасные союзы», стоило применить к ним эти строчки. Люди вдруг начинали вглядываться друг в друга с проснувшейся остротой интуиции.

Сама читала диссертацию, где построчно рассматривался «механизм» перехода от ощущения глубоко личного несчастья - до состояния «полного счастья» в конце стихотворения. Как бы поэту было весьма хреново, а он вспомнил друзей, произнес несколько фраз, ставших впоследствии крылатыми, вроде «Служенье муз не терпит суеты», а затем сразу стал намного счастливее, чем был до того как.

Провести день без горя и забот – не такое уж большое счастье. Лично я вижу здесь несколько иной «механизм». Из дружеского экспромта стихотворение превращается в мрачное предсказание, каждая строчка наполняется предчувствием надвигающейся развязки.

От этого предсказания веет тоской, поэт явно не верит своему предсказанию, он уже знает истину, а сами строчки, которые должны были бы внушить надежду и беззаботность на скорые счастливые перемены, полны трагизма. Это действительно предсказание, но о том, чему уже никогда не суждено произойти. Но это все же может произойти, если люди прислушаются к тоскливому призыву преданного друга юности. Все же он не столько о себе хлопочет, он призывает… к совести и чести.

Однако… для того, чтобы получить именно тот «прекрасный союз», к которому с нескрываемой горечью призывает поэт, надо самому себе полностью дать отчет в собственных поступках и истинных стремлениях, надо признать свою собственную подлость. А это кажется таким страшным, «невозможным»… поэтому становятся возможными последующие, куда более страшные события, от которых их пытался удержать смешной арапчонок, с трудом переходивший с французского на русский, - в лицейском экспромте, так и не понадобившемся им в годовщину 1825 года.

* * *

В аналогичных случаях лично я предпочитаю рецепт «Баллады Редингской тюрьмы» Оскара Уайльда. Это ведь делает каждый. Кроме таких, как Пушкин, конечно. Но мне проще вместе с каждым, «кто на свете жил//Любимых убивал». А потом… очень сложно находить в себе силы, чтобы писать, особо не рассчитывая, что тебя хоть кто-то поймет и откликнется.

Гораздо проще убить саму память о предателе, чем вылепить почти нечеловеческой любовью иной образ, найти в нем отражение лучшей части предавшего друга и навсегда запомнить его именно таким. Наотрез отказываясь воспринимать в нем все последующие метаморфозы. И при этом быть, в точности так же, как все живущие, - обделенным любовью ближнего.

…Меня как-то с ехидцей спросили, почему же я не выиграла давнюю всесоюзную литературную олимпиаду школьников по творчеству Пушкина, посвященную, кстати, отнюдь не рождению или смерти, а приуроченную к юбилею Болдинской осени поэта, чтоб вы знали. Ну, что сказать? Я готовилась не совсем традиционно. Читала самого Пушкина и его современников. А выигрывают олимпиады те, кто «не тратит время» (как мне и заметили открытым текстом) на само творчество, на свои собственные мысли по поводу, а хорошо знает классические литературные разборы. То есть читает критику, а не саму вещь.

Но ни разу не встречала ни одной критической заметки, ни одного литературного разбора, где прямо говорилось бы, что Пушкин, после того, как его друзья поставили на нем жирный крестик, поняв, что он им не пригодится, написал им тост для лицейской годовщины, в котором призывал прислушаться даже не к нему, а к собственной лучшей половине. Призвал не делать намеченной подлости, верить не гордыне, а совести. И тогда исполнится его предсказание.

А потом он в том же стихотворении вспомнил три встречи с бывшими однокашниками (Пущиным, Горчаковым и Дельвигом), лишь о Горчакове сказав с огромным уважением, дав понять, насколько он оценил душевную неизменность этого человека. Он призывает Дельвига заняться творчеством, а не политическим авантюризмом («Служенье муз не терпит суеты»).

Потом он вдруг понимает, что вечно одинокий Кюхельбекер, над творческими потугами которого он смеялся еще в детстве, оставшийся таким же нелепым и искренним… не смог удержаться от обаяния его друзей - зазывал в различные «союзы». Дурачок Кюхля наконец-то почувствовал себя равным, нужным… любимым. И Пушкин ужасается его участи так, что посвящает целую строфу человеку, с которым и в детстве перемолвился от силы несколькими словами.

Все «пушкинисты», галопом мчащиеся с томами диссертаций и книжонок о «друзьях Пушкина», начинают выискивать «теплую близкую дружбу» Пушкина и Кюхельбекера, где никогда не было даже грана взаимного интереса, а со стороны Кюхельбекера присутствовала и ненависть затравленного ничтожества.

Как же! Отвратительный «Кюхля» с идиотскими «древнерусскими виршами» со строчкой, вытянутой соплею на полторы страницы, вдруг превращается в близкого наперсника, тайного друга. Ну, раз нет и быть не может ничего явного, значит, они дружили тайно. Конечно, начни с таким дружить при всех, нормальные люди еще и засмеют.

Не понимаю лишь одного. Вот совершенно нечем заработать человеку на хлеб, кроме как пережевывания того, что написал Пушкин. У нас Пушкин до сих пор кормит армию «пушкинистов», вкалывает как бобик на всю эту шоблу с нынешним «Пушкинским Домом». Но неужели хоть раз эти самые «пушкинисты», разъясняющие окружающим, что именно хотел сказать поэт, - не могли проявить на гран больше уважения к его чувствам? Просто из благодарности!

Как можно за этими строчками не откликнуться душою, не почувствовать… рыдания достаточно нехилого мужика. Преданного и покинутого всеми, лишенного надежд, с оплеванными детскими воспоминаниями?..

Цитата о лицейской дружбе обычно всеми «пушкинистами» читается как «Друзя мои! Прекрасен нашсоюз!» Может, мне две запятые поставить, чтобы «нашсоюз» не читался слитно? Пушкин вообще-то пишет предателям, желая удержать от последнего шага, над пропастью, что готов все простить, лишь бы они одумались и не совершали окончательной подлости: «прекрасен наш союз».

Человека предали. Но он делает выбор в пользу лучшей половины тех, с кем свела судьба провести годы юности. Он несколько раз упоминает о судьбе, которая старательно разводила его с ними впоследствии, не совсем отдавая отчет в том, что у инициированного («избранного» по выражению Петра Андреевича Вяземского) уже нет ничего случайного в жизни. И раз судьба его с кем-то разводит, значит, с этими людьми ему не требуются никакие «нашсоюзы».

Но этот человек – не книжка на полке. Затронуть чужую душу через столетия он может, лишь написав строчки в душевном страдании, корчась от муки. Прислушиваться к его строчкам средь пафосных речей и собраний нас заставляет его боль. Перед очередным тостом мы на минуту замираем, пытаясь сообразить, к какому союзу зовет нас его муза. Жаль, что далеко не все дослушивают собственную душу до конца, полагаясь на мнение профессиональных «пушкинистов».

Пушкина предали, но заковыка в том, что он сам - не предатель. Он не предает свою память, самое светлое, что видел когда-то в нынешних обрюзгших членах тайных союзов, готовящихся судить и карать. За два месяца до событий на Сенатской площади он вовсе не желает примазаться к «нашсоюзам» благоденствий и прочих народных прелестей, путь туда ему уже закрыт. Он оставляет бывшим друзьям проход к иным союзам, которыми они еще могут воспользоваться.

* * *

Отлично понимаю, как удобно сейчас представить это стихотворение Пушкина в качестве благословения друзьям на все последующие действия. Проблема лишь в самом стишке, в котором вообще-то между строк излагается несколько иная история.

Впрочем, история вообще вещь параллельная. Некоторые считают, что можно запросто вычеркнуть кого-то из истории. Можно украсть сказанное, приписать себе. Можно сделать вид. Да мало ли чего можно сделать с историей, если под рукой толпа голодных, на все готовых «историков».

Проблема в том, что Время – это пространство, где все параллельные истории сходятся в одну точку. Эта точка называется «момент истины». Они непременно сойдутся, но уже тогда, когда никто из нас будет не в силах что-то изменить в их дальнейшем расхождении.

Я пишу эти строчки, не зная, «заговорит» ли вновь мой обрушенный в очередной раз блог. Слишком много параллельных историй постоянно сходится в нем, хотя видит бог, не так уж к этому и стремлюсь. Может, им просто больше негде сходится, кто знает? Но куда сейчас девать этот лживый пунктир об «обрушении сайта Госархива» с подложной запиской Берии, если с понедельника испытывают трудности все сайты, писавшие правду о Катыни?

А люди примитивно учли конец квартала и загруженность всех админов на основной работе в это период. Но, поскольку в суде доказано, что три листочка записки Берии, где он, якобы, пишет «всех срочно расстрелять», написаны на бумаге 1963 года, то есть милой сердцу местечкового хамья «хрущевской оттепели», - такое можно дать лишь в интернете. Однако, предварительно заткнув рот всем, кто говорил об этом открыто.

Но я не считаю, что Катынь, представляющая сегодня особую важность для Медведева, столь уж важна с точки зрения истории, поскольку само Провидение навсегда поставило в этом точку, остановив движение параллельных историй. Ему бы озаботиться легитимностью собственной власти. Власть уходит из его рахитичных ручонок, власть оскорблена тем, на что он ее использовал. Власть – это не деньги!

Но как Медведеву сейчас это объяснить? Он считает, что дав 20 миллионов долларов «временному правительству» Киргизии – сделал его легитимным. Он не соображает, что сам лишился последнего налета легитимности. Российские СМИ старательно ерничали над заявлением Бакиева в Минске о том, что он не признает свою отставку, но возвращаться в Киргизию не будет. Но это лишь добавляет легитимности Лукашенко – как государственному деятелю и нравственному человеку.

Возвращение Бакиева в Киргизию будет означать новый виток кровопролития. Однако время никогда не работает на тех, кто не имеет права на власть, кто идет к ней через форточку в сортире, путем устройства государственных переворотов и геволюций.

Прикол нынешней ситуации в том, что легитимную власть киргизские заговорщики могли получить только от Бакиева. А в данном случае – уже и от Лукашенко. Каждый новый день ставит их все в более идиотское положение. «Декрет Временного правительства» о «снятии неприкосновенности» с Бакиева – это запредельный киргизский идиотизм. Здесь отчетливо видно, во что превращается власть, если к ней прикасается еврейский плебс, местечковая чернь, никогда не создававшая государства и не работавшая над его становлением.

…Наверно, потому я постоянно возвращаюсь мысленно к этому стихотворению, в котором Пушкин пытается докричаться до предавших его близких людей о том, каким союзам достойно следовать человеку и гражданину.

* * *

О, да! Я тоже вполне понимаю, что именно мне надо было говорить и писать, чтобы сейчас не сидеть в своей ссылке, не перебирать разрушенное в ходе местечкового погрома, думая том, сколько трудов вновь ушло в пустоту. А взойдут ли всходы… так мне их все равно уже не увидеть. Радует лишь одно, что на моей дохлой шкурке не сможет кормиться безликое стадо «дедюховедов», затаптывая сказанное.

Смешно и в отношении Пушкина встречать в мемуарах современников советы, что именно ему надобно писать. Для пользы их становления во власти. Пушкин пишет какие-то совершенно «незначительные» с их точки зрения вещи. А надо бы все такое «русское-прерусское», чтоб им было удобнее примазаться к народу.

Но вернемся к истории разбитого сердца, в котором нашлось достаточно сил на строчку «Отечество нам - Царское Село». Можно воспринимать это буквально, в качестве восторга экзальтированного идиота, каким пытаются представить поэта чавкающие вокруг его трупа «пушкинисты». Но по многим свидетельствам современников, Царскосельский лицей подготавливал лицеистов не столько к государственной службе, сколько… к вступлению в тайные антиправительственные общества. В известных мемуарных записках Шильдера читаем: «Автор записки «Нечто о Царскосельском лицее и духе его» сообщает, что лицейским духом называется такое направление взглядов когда «Молодой вертопрах должен при сем порицать насмешливо все поступки особ, занимающих значительные места, все меры правительства, знать наизусть или самому быть сочинителем эпиграмм, пасквилей и песен, предосудительных на русском языке, а на французском знать все дерзкие и возмутительные стихи и места из революционных сочинений. Сверх того он должен толковать о конституциях, палатах, выборах, парламентах, казаться неверующим христианским догматам, а больше всего представляться филантропом и русским филантропом» (Н. К. Шильдер. Николай I. Том I, стр. 427).

В том же Царском селе Пушкин знакомится с офицерами стоявшего в Царском селе Лейб-Гусарского полка Чаадаевым, Н. Н. Раевским, Кавелиным - поклонниками французского вольномыслия. Затем, подкармливая юный талант скупыми комплиментами, его вовлекают в литературный кружок «Зеленая лампа», являвшийся тайным филиалом «Союза Благоденствия». Вступив позже в члены литературного общества «Арзамас», Пушкин оказывается в кампании будущих декабристов М. Орлова, Н. Тургенева и… Никиты Муравьева. В тот момент в любом приличном доме шагу нельзя было ступить, чтоб не наткнуться на масона или вольтерьянца.

Такое «вольнодумство» характерно всегда для общества, пережившего гражданский катарсис, эйфорический момент победы - у самой кромки пропасти неминуемой гибели. Всем вдруг начинает казаться, что власть близка, мало кто замечает ее каждодневные тяготы и ответственность, выпивающие по капле саму жизнь.

И после победы 1945 года многие, совершенно непригодные к власти – примеряли свои плебейские задницы на непредназначенные для них места. Власть только что была у них в руках. Они полагали, что не долг перед Родиной, а они заставляли людей подниматься в атаку и идти на смерть.

И, если все же формально после Войны в СССР существовал некий «единый советский народ», то, после взятия Парижа в Отечественной Войне 1812 года, Россия к 1816 году получает полностью разложившуюся верхушку военной аристократии. Многие еще и попутешествовали по Европе, присмотрелись к европейским удобствам. Они вполне серьезно присматривались к власти, имея для нее достаточно родовитости.

И почему же «покорителям Европы», которым рукоплескал Париж, не завести у себя автономную систему «держав» - в оплату личных заслуг перед Отечеством? Вот как нынче военные моряки с интересом присматриваются к возможности «приватизации» для себя имущества Военно-морского флота. Ведь типа «отдали жизнь на службе Родине». Тем более, что видели, как их «главкомы» дивно распоряжаются государственным имуществом.

Любая новая клиентела стремится расчленить «слишком большую и неуправляемую» Россию на автономные системы, чтоб отойти, наконец, от этой «российской дикости», завести у себя «европейский порядок». Вписаться, наконец, «в цивилизованный мир». Вот прямо как сейчас местечковая шобла в России или Киргизии пытается навести «новый американский порядок».

Поэтому и Чаадаев, оплевывавший Россию, которая из-за своей неповоротливости никуда не могла «вписаться», застревая то оглоблей, то колесом, получивший в результате жесткую отповедь от Пушкина за свои «философии» - до сих пор считается у нас «другом Пушкина» и «прогрессивным человеком своего времени». А по своей сути – это растлитель Пушкина, которому не удалось его растлить, кишка оказалась не того диаметра, да умишком не вышел сей «философ» до уровня русской литературы. В Кишиневе Пушкин написал своему «учителю» такое признание в стихотворении «Чаадаеву» (1821 г.), который тот вряд ли понял, конечно:

Высланный в Бессарабию, Пушкин попадает уже в чисто масонскую среду. От политического, вольнодумства его должен был исправлять по поручению властей некто И. Н. Инзов, старый масон, член Кишеневской ложи «Овидий». Инзов, мастер ложи «Овидий» генерал Пущин и другие кишиневские масоны начинают усиленно просвещать Пушкина в масонском духе и уже в начале мая 1821 года им «удается завербовать» Пушкина в число членов ложи «Овидий».

В Кишиневском дневнике Пушкин пишет: «4 мая был принят в масоны». Позже он пишет Жуковскому: «Я был масоном в кишиневской ложе, т. е. той, за которую уничтожены в России все ложи». В этой ложе господа масоны дофлиртовались с обратной стороной своих лун настолько, что по распоряжению императора Александра I все масонские ложи в России были ликвидированы и объявлены вне закона.

Тыркова-Вильямс в своей книге «Жизнь Пушкина» (Том I, стр. 258) пишет: «Кишиневские масоны действовали довольно открыто. Посвящая в братья болгарского архимандрита Ефрема, его с завязанными глазами повели через двор в подвал. Ложа «Овидий» помещалась в доме Кацака, на главной площади, всегда полной народу. Болгары увидев, что их архимандрита, связанного, куда-то ведут, и бросились спасать его от «судилища дьявольского». Едва удалось их успокоить. При такой откровенности, вряд ли можно было в небольшом Кишиневе скрыть масонскую ложу «Овидий» от внимания властей. Инзов, как большинство мартинистов, и сам был масоном, поэтому не хотел выдавать своих «братьев-каменщиков».

Скажите, а куда Пушкину-то деваться? В 20 лет одному дома с книжками сидеть? Молодой человек, поэт, южный мужчина (простите, дамы) оказывается в южном захолустье, где по-русски и по-французски может разговаривать с узким кругом лиц. Все они – масоны и члены тайных обществ, включая архимандрита. И свои проблемы лучше всего выразил в том же 1821 году:

Хотя именно в тот момент Пушкину довелось познакомиться со многими своими будущими «друзьями Пушкина». Прежде всего, конечно, с Раевским, Пестелем, Сергеем Волконским… включая… англичанина-атеиста Гетчинсона. Его втягивают в переписку с масонами Рылеевым и Бестужевым.

Направленный на юг исправляться от привитого ему в лицее политического вольномыслия Пушкин, наоборот, благодаря стараниям масонов и декабристов, оказывается захваченным политическим и религиозным вольнодумством даже еще больше чем в Петербурге. Но он… растет! Он мужает и, к счастью, не слеп и не глух. Несмотря на молодость, куда раньше масонов и декабристов он понимает, что с этими людьми у него нет и не может быть ничего общего.

Та же Тыркова-Вильямс пишет: «...Еще в Одессе он полушутливо звал Александра Раевского к заутрене, “чтоб услыхать голос русского народа в ответ на христосование священника”».

Вскоре после вступления в масонское братство он (по его собственным признаниям) начинает изучать Библию, Коран, а рассуждения англичанина-атеиста называет в одном из писем «пошлой болтовней». То есть масоны заставили его не только глубже заинтересоваться религиозными основами, но и полностью разочароваться в радикальных политических идеях.

Встретившись с самым выдающимся членом Союза Благоденствия – Иллюминатом Пестелем, о выдающемся уме которого Пушкину прожужжали уши все декабристы, Пушкин увидел в нем только жестокого, слепого фанатика. По свидетельству Липранди: «Когда Пушкин в первый раз увидел Пестеля, то, рассказывая о нем, говорил, что он ему не нравится, и, несмотря на его ум, который он искал высказывать философские тенденции, никогда бы с ним не смог сблизиться. Пушкин отнесся отрицательно к Пестелю, находя, что властность Пестеля граничит с жестокостью».

Но широко известны и более откровенные замечания Пушкина о Пестеле, когда он говорит, что это – абсолютно аморальный человек, негодяй и подлец, каких свет не видывал. Хуже всего, что крылатые словечки Пушкина подхватываются, его оценку Пестелю начинают повторять и братья Бестужевы. Он становится опасен… для своих «друзей».

А какого великолепного «друга» Пушкин нашел в наиболее видном деятеле масонского заговора на севере, «поэте» Рылееве... ни один из «пушкинистов» честно не расскажет. Хотя уж все знают, что политические стихи Рылеева «Думы» Пушкин называл дрянью и шутливо говорил, что их название происходит от немецкого слова думм (дурак). По свидетельству Плетнева Пушкин зло и отнюдь не «дружески» издевался над политическим радикализмом Рылеева. Жуковскому о «Думах» Рылеева он пишет: «Цель поэзии – поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл). Думы Рылеева целят, и все невпопад».

Но это не означает, что Пушкин злословил за глаза, а в глаза прям-таки восхищался чужими поэтическими дарами. Масоны и заговорщики отчего-то решили, будто могут давать Пушкину ссылочки, манипулировать им на «правах дружбы», заказывать как в ресторане юбилейные стишки. В Михайловскую ссылку, куда Пушкин в очередной раз загремел за «неблагонадежность» в том числе и благодаря своему острому языку, полагаю, не без хлопот его новых «партийных товарищей», - ему присылают заказы на поэтические творения для партийной печати. Осуществляя, так зать, принципы партийности в литературе.

Декабристы Рылеев и Волконский в своих руководящих указаниях напоминают ему, что Михайловское находится «около Пскова: там задушены последние вспышки русской свободы - настоящий край вдохновения». Типа неужели Пушкин «оставит эту землю без поэмы» (Рылеев), а Волконский выражает надежду, что «соседство воспоминаний о Великом Новгороде, о вечевом колоколе будут для Вас предметом пиитических занятий». Чуть не написала «политических».

И вот как я первым делом, оказавшись в очередной раз в дерьме, начинаю резать глотки обозникам, так и Рылеев получает от михайловского сидельца критический отклик от «собрата по перу»: «Что сказать тебе о «Думах»?, во всех встречаются стихи живые, окончательные строфы «Петра в Острогожске» чрезвычайно оригинальны. Но вообще все они слабы изобретением и изложением. Все они на один покрой: составлены из общих мест: описание места, речь героя и нравоучение. Национального, русского нет в них ничего, кроме имен».

Ага, заметим, что о национальном и настоящем русском, прям как в моем трагицком случае, Рылееву пишет наиболее черножо… его «друг». Ну, в общем вы поняли мой чернорожий намек. Так вот и подумаешь… что ж у нас за Отчизна, ети ее? Сколько не клеймили ее местечковые хамы «тюрьмой народов», а каждый раз для выражения исконно русского, а главное, национального, ею отчего-то выбирается самая этнически непривлекательная особь. Епсель-мопсель.

Прям перед жидами страшно неловко. Никакого ведь выхода у них не остается, кроме как с пеной у рта доказывать, будто б мы с Александром Сергеевичем – «латентные евреи». Да-да, всю жизнь мечтали, «презренный жид, проклятый Соломон», пардон, «почтенный жид, проклятый Соломон».

Еще в 1822 году, в Кишиневе, Пушкин пишет замечательные «Исторические заметки», которые необходимо прочесть всем, кто задумался о серьезном изучении «науки царей» - «Государственного и муниципального управления». В них он развивает абсолютно противоположные взгляды, опровергающие политические декларации декабристов.

Мы, кстати, будем говорить об этом, начиная с первого модуля. Ведь вопросы о татаро-монгольском иге вытекали из непонимания порядка княжеского престолонаследия. А князь никому из детей напрямую оставить свой престол до ига – не имел права. Он писал завещание, являвшееся духовным завещанием, а вовсе не документом, определяющим право собственности на удел. Но все это вытекало из внутреннего желания нарождающейся государственной мощи – к объединению и росту, а вовсе не к дроблению.

А декабристы считали, что им будет удобнее расчленить всю Россию на подведомственные им «державы», заменить самодержавие конституционной монархией. Более левые вообще были весьма близки по государственным представлениям к нынешней расчлененке по вотчинам СНГ и Евросоюза в виде «республиканских федераций». В точности так же они визжали в своих листовочках: «Берите власти, сколько хотите!» Да власти надо брать столько, сколько вынесешь! Чтобы не позориться, госпидипрости. А ежели и собственной ширинкой покамест «властвовать» не научился, если не приучился с детства струйкой попадать в унитаз, а не по соседству, – так твое место возле параши. Никакая власть такое не потерпит.

А Пушкин в своих «Исторических заметках», утверждает, что Россия чрезвычайно выиграла, что все попытки аристократии в 18 веке ограничить самодержавие - потерпели крах. Так все же мы будем самого Пушкина читать или «друзей Пушкина» и «пушкинистов»?..

* * *

Спустя десять лет после одинокой октябрьской годовщины Лицея, которой и посвящено стихотворение «19 октября» (1825 г.), вспоминая свою жизнь в Михайловском, Пушкин пишет в стихотворении «Вновь я посетил» (26 сентября 1835 г.) о провидении, которое не только защитило его здесь от ошибок, но и помогло духовно возродиться:

На полях не включенного в первый том стихотворения «Платонизм» Пушкин написал: «Не надо, ибо я хочу быть моральным человеком». Думаю, многие весьма удивлялись, отчего я такое внимание уделяю именно нравственным критериям в анализе. Да чтоб хотя бы Пушкина научились малёха понимать, дорогие «друзья Дедюховой».

А пока под сенью провиденья Пушкин пытается собрать воедино растрепанные чувства, отлично догадываясь, благодаря чьим дружеским доносам он сидит на михайловском буераке, с него просят ответа ближайшие друзья. Давайте вернемся к самому стихотворению.

Со строчкой «Роняет лес багряный свой убор» в стихотворении все его друзья собираются вместе в последний раз, но лишь в этом стихотворении, написанном накануне национальной трагедии декабря 1825 года, когда большинство из них выйдет на Сенатскую площадь. Но сейчас этого еще не произошло, поэтому на мгновение, пока мы читаем эти строчки, - поэт призывает их к себе силой воображения.

Но не одиночество, не призрачность дружеского общения на тонком льду поэтических образов придают трагическую окраску стихотворению, а именно глубокое знание человеческой природы, предчувствие единственно возможного варианта развития дальнейших событий. Пушкин все знает, все уже предчувствует. И по этому стихотворению можно точно сказать, что поэт все знал о своих друзьях задолго.

Казалось бы, уже через два месяца, 26 декабря 1825 года это стихотворение выглядит публичной подпиской в Союзах декабристов, откровенным признанием в приверженности их взглядам. Даже… как бы благословением на государственный переворот. Ну, и типа все это они почерпнули в Царском Селе. Да кто бы сомневался.

Так, в сущности, и рассматривается это стихотворение «пушкинистами». Но именно так оно было рассмотрено государственными следователями уже в декабре 1825 года. Давайте и мы рассмотрим непредвзято то, о чем счел уместным сообщить нам Пушкин о своей глубоко личной трагедии.

Я не стану городить чушь, будто в этой вещи есть хоть малейший намек на какое-то «счастье». Рок, фатализм судьбы вторгается с первых строчек, посвященных лицеистам, в которых Пушкин теперь вспоминает не Данзаса и Брольо, а покойного Николая Александровича Корсакова, композитора, который умер 26 сентября 1820 г. во Флоренции: «Он не пришел, кудрявый наш певец…»

А строчка «Чужих небес любовник беспокойный» - адресована Федору Федоровичу Матюшкину (1799—1872), моряку; находившемуся в то время уже в третьем кругосветном плаванье. Ему и российскому государственному деятелю, дипломату, светлейшему князю, личному другу Бисмарка, - Александру Михайловичу Горчакову (1798-1883) предстояло надолго пережить всех друзей юности. Возможно, именно потому, что эти двое сразу были в лицее «не от мира сего», хуже всех вписываясь в рамки царскосельского вольнодумства. Кто знает?

Казалось бы, это восьмистишие полностью отрицает мое предположение. Из него напрямую вытекает, что Федор Матюшкин за морями-океанами постоянно думает о своих друзьях, сохраняя в «блуждающей судьбе» - «лицейские забавы». То есть, моряк, дальше всех оторвавшийся от царскосельских берегов, с этой точки зрения куда более предан духу «Отечества Царское Село», чем многие другие. Так ли это?

Возникшее на минуту сомнение немедленно развеивается, поскольку в уста отсутствующего Матюшкина Пушкиным вложены перефразированные строчки широко известного стихотворения Дельвига «Прощальная песня воспитанников царскосельского лицея»:

Мы понимаем, что «вечную разлуку» судьба устами Дельвига пророчит людям иного склада, чем моряк Матюшкин и выдающийся дипломат Горчаков, прославившийся нотой западным державам 1856 года «Россия не сердится, она сосредотачивается» («La Russie ne bouge pas; elle se recueille»).

С сарказмом живых заметим, что Дельвиг говорит о своей высокой судьбе, в которой он не собирается вспоминать многих своих «лицейских товарищей». И уж точно он не стремится помнить о «несерьезном» шалопае-Пушкине.

* * *

Итак, перед Сенатской площадью, после явления мертвеца и вечного странника, - Пушкин описывает три встречи…

Мы все стремимся идеализировать прошлое, поскольку в прошлое не дано вернуться никому. Мы с легкостью приписываем достоинства людям, которых любим, в особенности, тех, с кем свела судьба в юности. Читая стихотворение, в глубине души каждый понимает, что Пушкин так же, как все, идеализирует своих друзей и время своей царско-сельской юности, приписывая, по душевной доброте, в мрачных предчувствиях, на пороге вечной разлуки – «души высокие порывы» достаточно прозаическим намерениям.

Механизм внутреннего трагизма в стихотворение вносит первый реальный герой, названный поэтом по имени:

Первая из этих встреч, приезд в Михайловское Пущина, подается как некая частица и замена ежегодного лицейского праздника. Нам необходимо разобраться с этим первым гостем, которого лирический герой не смог укрыть перед читателем маской иносказательности и поэтической анонимности. Александр Сергеевич, верный высоким принципам мужской дружбы и человеческой порядочности, говорит об этом встрече как-то… слишком банально.

Вроде бы приехал старый друг в ссылку к скучающему поэту, «усладил изгнанья день печальный». А свинцовые волны трагизма, перекатывающиеся в каждом восьмистишии, не слишком вяжутся с этой пасторальной картинкой радостной встречи друзей. Тем не менее, у читателя не возникает неорганичности в строчке «Ты в день его лицея превратил», мы вполне верим, что именно лицейский друг Пущин мог создать у Пушкина иллюзию полного возвращения старых лицейских времен. Не всегда добрых, но очень старых и весьма «лицейских».

Мы, читающие это октябрьское стихотворение, уже знаем, что произойдет спустя два месяца на Сенатской площади. Не может это скрыть и Пущин, который впоследствии напишет воспоминания о январской встрече 1825 года с Пушкиным.

Из хрестоматийного толкования этой встречи мы знаем, что Иван Иванович Пущин (1798-1859) практически за руки удерживал своего «друга-Пушкина» от участия в деятельности сообществ декабристов, в которых сам занимает активную позицию. Он, якобы, приезжал проститься с другом, сохранить Пушкина для поэзии.

Типа «на всякий случай». Типа он заранее предвидел, что вся их аморальная авантюра может сорваться. Потому как бы сделал крюк, заехал в Михайловское, предупредить Пушкина, чтоб не рыпался, если кто ему по мобиле с Сенатской просигналит.

Этому верится с трудом, учитывая, что встреча с Пушкиным происходит в момент его опалы и не накануне выступления, а в январе, в самый разгар подготовки государственного переворота, когда заговорщики могут встречаться лишь с потенциальными сторонниками, которые могут принести пользу.

И вот, в январе 1825 года первым в Михайловское приезжает самый близкий друг Пушкина, декабрист Пущин. Конечно, едет он вовсе не для того, чтобы пожалеть Пушкина для России, как величайшего поэта в ее истории. Отношение к «другу Пушкину» у заговорщиков весьма и весьма практическое. Пущин ставит вопрос ребром, чтобы окончательно выяснить, могут или нет, заговорщики рассчитывать на участие Пушкина в заговоре.

Сложно не заметить, что после той давней ссылки в Михайловское, куда он отправлен с юга, Пушкин не написал ни одной богохульственной строчки, которые раньше, «…на потеху минутных друзей минутной юности, так легко слетали с его пера.» (Тыркова-Вильямс. Т. II, стр. 393).

В Михайловском он начинает с «Подражания Корану» и заканчивает «Пророком». Псковская деревня не оставила в нем никаких следов от кратковременного политического и масонского умонастроения. Это вынуждены признать даже такие крайние западники как Г. Федотов, который пишет в сборнике “Новый Град”: «...христианские влияния, умеряющие его гуманизм, Пушкин почерпнул не из опустошенного родительского дома, не из окружающей его вольтерьянской среды, но из глубины того русского народа (начиная с няни), общения с которым он жаждал, и путь к которому сумел проложить еще в Михайловском».

Сам Пушкин в октябре 1824 года пишет брату из Михайловского: «Вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки проклятого своего воспитания. Что за прелесть эти сказки. Каждая есть поэма». А накануне явления Пущина с «праздником Лицея» он пишет Н. Раевскому: «Моя душа расширилась, - я чувствую, что могу творить».

В разгар этой деревенской идиллии становления великого русского поэта, является Пущин, весьма озабоченный грядущими грандиозными преобразованьями. Слава Пушкина растет, он – гений. Это уже очевидно всем, поскольку в ХIХ веке еще было не принято с местечковой простотой обсирать то, что потребно «для души», пищу духовную.

К творчеству словом относились намного серьезнее и не потребляли что попало. К тому в ХIХ веке еще не было литературных институтов и факультетов, Пушкин вообще первым в России начал жить литературным трудом. А сама по себе литературная критика появилась позднее его, все предпочитали составлять собственное мнение о прочитанном. Ну, это я так… фантазирую. Мне тоже сложно представить времена, в которых не водилось ни одного «пушкиниста» и исследователя жизни «друзей Пушкина».

И на гребне растущей литературной славы Пушкин вдруг понадобился даже своим «друзьям». Однако после долгих споров и разговоров Пущин приходит к выводу, что Пушкин враждебно относится к идее революционного переворота и рассчитывать на него, как на члена тайного общества, совершенно не приходится. Специально не занималась этим «другом Пушкина», но думаю, что моментально нашла бы подлые подметные письма и доносы. Потому что натура человеческая не меняется, а я на себя столько доносов прочла, что пускай меня господин Пущин извинит.

Да и зачем мне еще какие-то свидетельства, если именно после этого «Дня Лицея» Пушкин «ни с того, ни с сего» пишет «Анри Шенье» - о поэте, погубленном в Великую французскую революцию. И пусть мне «пушкинисты» докажут, будто оно написано не во внутренней полемике с заговорщиками, приславшими наиболее близкого ему человека. Он чувствует это гибельный путь, он понимает, что все его «друзья» нисколько не задержатся, чтобы бросить его хлебом в грязь, чтобы пройти прямо по нему к желанной цели.

Не стоит считать поэтов дураками, господа. И я честно говорю, что вижу всех насквозь, и оптимизма мне это не прибавляет. Но… это не мешает вновь и вновь выходить с душой нараспашку. И не стоит полагать, будто распахнутая душа – признак глупости или беззащитности.

Пушкин дает однозначный ответ своему «лицейскому другу» Пущину в январе 1825 года. И, хотя поэт ни словом не выдает своего «друга»-заговорщика, заранее оплакивая его судьбу, он ничем не украшает и свой образ лирического героя. Несмотря на то, что он имеет перед Пущиным неоспоримое, а главное выстраданное нравственное преимущество. Из теплых человечных строчек о встрече с Пущиным, о котором поэт оставил лишь самое светлое, мы понимаем, что Александр Сергеевич в своей жизни был человеком чести.

Затем вдруг идет… несколько гипотетическая встреча с Горчаковым, которая не по очередности да и не к месту здесь совершенно. Горчаков держался сухо и корректно со всеми, ни кому с дружбой не навязывался. Однако он не изменил отношения к поэту и даже, как это описывает Пушкин, «обнялся с ним по-братски». Что совершенно не вяжется с образом Горчакова. Здесь можно смело добавить от Булгакова, что Горчаков вдобавок… прослезился.

Вот так, где-то в глуши, не станем уточнять, где именно, завернешь случайно за амбар, а там – Пушкин с Горчаковым в холодке по-братски обнимаются… Нет, все равно не поверю.

Пушкин приводит эту гипотетическую встречу с Горчаковым в пример своему кругу лицеистов. Во-первых, самого Горчакова, как пример служения Родине и человеческого отношения к людям. А во-вторых… после этой встречи «невзначай проселочной дорогой», понимаешь, как больно было Пушкину получить такое предложение дружбы и заверения в полнейшем понимании.

[Ресторанный свадебный шансон им. Александра Шатрова]

Вслед за упоминанием третьей встречи, с Дельвигом, в стихотворении развёртывается мотив лицейского союза - как братства поэтов. На минуту возникает иллюзия, будто с другом-стихотворцем пробуждает в лирическом герое чувство жизни.

Но далее Пушкин называет имя другого… поэта-однокашника, Вильгельма Кюхельбекера, с которым не встречался, да и встречаться не собирался. Странно, что, перечислив встречи с Пущиным, Горчаковым и Дельвигом, Пушкин вдруг вспоминает о Кюхельбекере, с которым они никогда не были близкими друзьями, а их литературные симпатии и эстетические представления были во многом различны и даже противоположны. Строчку «Мой брат родной по музе, по судьбам», неожиданно посвященную «Кюхле», «пушкинисты» расценивают, как «более важный мотив духовного родства поэтов - выпускников Лицея».

Скорее всего, с Кюхельбекером Пушкин почувствовал внезапное «родство» в том, что узнал от Дельвига о привлечении безобидного и нелепого Кюхли к антиправительственной деятельности. Сейчас он глубже, чем когда-либо понимает одиночество Кюхли, желание быть принятым в дружеский круг.

Сам он, в отличие от Кюхли, всегда был в этом кругу своим. И что, простите, он может чувствовать, когда выясняет, что его товарищи не побрезговали даже уродливыми стихами Кюхли, подвели его под эшафот. Он нисколько не сомневается в их отношении к вечному посмешищу Кюхельбекеру. Но понимает, что его товарищи предали его, поставили вровень с Кюхлей, радостно сочиняющим по их заказам поэмы «о последних вспышках русской свободы».

Вполне возможно, что явившийся в Михайловское Дельвиг показал демократические творенья Кюхли, высказав к ним свое презрительное отношение. Дельвиг вообще лишь самого себя чтил в русской поэзии, считая, что Пушкин плохо понимает… цели и задачи. Он мог объясниться с Пушкиным достаточно прямо, не столь витиевато, как Рылеев, «как поэт с поэтом». Что надо бы Пушкину более прогрессивно задействовать свой талант.

Думаю, Александр Сергеевич не мог не почувствовать горькое родство его обстоятельств – с жалкой ролью Кюхли при его политизированных друзьях.

Вслед за строфами, посвящёнными Дельвигу и Кюхельбекеру, идет описание встречи на будущем «праздничном пиру», как бы такой «неожиданной» встречи. Которая, как пишут пушкинисты, происходит «во внезапно ожившем», «проснувшемся» воображении поэта.

Странно, что почему-то никто вокруг не понимает, о какой «встрече» и на каком «пиру» пишет Пушкин. Как можно спутать нечто «ожившее» с пиром смерти, о котором ясно говорит поэт? Ну, о чем можно еще сказать строчкой «Пора и мне…», кроме своей собственной смерти? Здесь он всем, кто читает его самого, а не «пушкинистов», ясно говорит, что ненадолго переживет лицейских друзей. Он предчувствует их гибель и свою раннюю смерть, а мы вообще-то читаем реквием лицейской дружбе и тем, с кем он учился.

Ну, что еще может быть ему «пора»? На боковую ему «пора»? Слушать сказки Арины Радионовны или по девкам в Михайловское ему «пора»? Щас еще пару строф допишет – сразу «пора».

Или, может, ему тоже типа «пора» на Сенатскую площадь? Мол, царя только удавят, полчаса на дорогу – и в ресторацию закатят, цыган вызовут. Мол, давно «пора».

… Иногда даже не знаю, за что ухватиться, настолько этими декабристами, «пробудившими Герцена», все испоганено в русской литературе. Ведь русский язык понимать разучились, епсель-мопсель. Слов нет. Пушкина не понимаем, поэтому и скачут всякие рахитичные уроды с утра, орут о «войне в киберпространстве», как у них типа кто-то сервер Росархива кто-то «хакнул», поскольку они там установили для поляков «записку Берии».

А тут сидишь, как в ссылке, думаешь, удастся ли прорваться на свои прилично так «хакнутые» сайты, чтоб хоть простенький стишок Александра Сергеевича разъяснить. Дурдом какой-то. Но начался этот дурдом как раз с облизывания «друзей Пушкина», заметим. И бурной поросли «пушкинистов» в виде плесени на предметном стеклышке. Завершившимся бурным выходом из мест оседлости самых лучших в мире лизунов, демократов-либералов и потомственных «пушкинистов».

Сказку написать, млять, уже не в состоянии. Зато на всех каналах – одно и то же, во всех окнах одними и те ми же справочками про «зверства сталинизма» трясут. Сказание про ноту Горчакова уже воспринимается сказкой, поскольку опять Россию вписать не могут то в ОБСЕ, то в ВТО… да неприватизированного еще «слишком много» осталось. Едва ли успеют до праздников всю историю переписать и довершить приватизацию.

* * *

Неужели кому-то всерьез кажется, что в своем «проснувшемся» воображении Пушкин действительно в восторге от подобных «прекрасных союзов»? Самих-то ни разу не передергивало от подобного прямого цитирования? Неужели настолько нечем почувствовать проскальзывающую горечь?

Пушкин говорит, что, несмотря ни на что, еще живые люди останутся в его памяти такими же молодыми, счастливыми и беззаботными, какими они были когда-то. И в его «проснувшемся» воображении - их не коснутся недостойные заботы, которым они предались.

Стоит лишь прислушаться, а до каждого дойдет… страдание человека, обманувшегося в самых светлых дружеских чувствах. Разве никто из присутствующих еще не обманывался в друзьях? Может, среди нас есть такие везунчики, кто ни разу не чувствовал себя преданными? Так не стоит ли, хотя бы на основании личного опыта, задуматься: а так ли уж правильно воспринимают это стихотворение литературные критики и пушкинисты? Ага, и стоит ли кормить такое?

Мне думается, это не просто сборное посвящение друзьям, которые захлопотались с подготовкой государственного переворота и забыли о поэте, оставив его сотворить в их славу очередной небольшой шедевр. Это не только прощание с иллюзиями, но гимн верности прежним идеалам, вассальской преданности. Пушкин осознает, что остался один, но остался человеком чести.

Осознавая всё до конца, предчувствуя на полвека вперед, - Пушкин уговаривает себя оставаться верным лицейской дружбе, ради себя самого. Вряд ли он не осознает, что давно не интересен людям как человек, как поэт. Они забыли о нем ради амбициозных планов свержения монархии. Они давно уже не те, давно изменили свое отношение к нему и к жизни, давно не интересуются им, как другом. У них теперь иные друзья – заговорщики, соратники, тайные общества, диктаторы...

Но он любит тех, других, навсегда оставшихся в прошлом. Возможно, они и тогда были не столь идеальными, как ему рисуется. Не зря лишь в отношении неизменно вежливого и корректного Горчакова в стихотворении звучит строчка о «неизменности души».

* * *

Читателю необходимо понять суть этой январской встречи, чтобы понять сам механизм внутреннего трагизма, который подводит нас к последним строчкам стихотворения.

Несчастным другом оказался все тот же Горчаков, который переживет всех товарищей по выпуску и уйдет из жизни в 84 года, действительно по-человечески страдая, что людей, с которыми он сталкивался в жизни – «кого уж нет, а те далече».

По мненью «пушкинистов», эти строчки проникнуты «простым человеческим счастьем». Типа вспомнил друзей, стало тепло на душе. Заметим, что, если здесь и присутствует счастье, то лишь в виде довольства простейшего организма на уровне – «сухо, тепло, жрать есть чего». Стоит проверить хотя бы сейчас свои ощущения. Хотя бы, чтобы понять, много ли «счастья» в том, чтобы прожить один день – «без горя и забот».

Так о счастье ли пишет здесь поэт, растратив сокровища души на попытку удержать «друзей» не только от личного краха, но и от попытки государственного переворота? Он говорит, что в точности такое же «счастье», как нынче его, - ожидает и последнего «несчастного друга», который переживет всех. Он вполне испытает то «счастье», которое выпало на долю Пушкина 19 октября 1825 года.

Кстати, многие уже, наверно, побывали на аналогичных встречах выпускников. И видели, что в своей тарелке там чувствуют себя наименее развитые. Потому и одиночество Пушкина особое, это то самое «горе от ума», которое не расхлебать и толпой «друзей», вспоминающих «забавы юности мятежной». А особую горечь, конечно, придают встречи с друзьями, решившими, что Пушкин… простачок, вроде Кюхельбекера. Масштаб его личности не оценили даже близкие люди. И кто-то полагает, что такое не больно? Или кто-то считает, что все написанное – труда не стоит?

Кстати, постоянно сталкиваюсь с такими представлениями. Вот у них – зарплата, потребности, жизнь и семья. А мне ведь ничего не надо, я – «просто в Интернете», где и кроме меня много «такого же». А сколько всего понаписано, гораздо выше и лучше! Наступит день, когда этот источник иссякнет, а будет ли другой… вопрос не по адресу. Но можно не сомневаться, что никому никаких других источников не будет, поскольку ведь и мой появился только потому, что за все прежние источники предыдущими поколениями было заплачено сполна, аж пушкинистов прикормили.

Думаю, без писанины никто не останется, понапишут и не такое. И списки самых «влиятельных интеллектуалов» напишут. Не постесняются. И что-то ни в одном списке «интеллектуалов» не встретила Пушкина. В списках антисемитов, правда, встречать доводилось, скрывать не стану.

Но интеллектуальное, а главное нравственное превосходство поэта над современниками понимали далеко не все. Впрочем, известно, что император Николай I первым назвал Пушкина - «самым умным человеком России». «Когда Пушкину было 18 лет, он думал как 30-летний человек», - говорил о поэте Жуковский. А по выражению мудрого поэта Тютчева, Пушкин: «...был богов орган живой».

Баратынский называл Пушкина Пророком. Но лишь разбирая после смерти Пушкина его бумаги, Баратынский вполне оценил масштаб его личности, осознав, что Пушкин был не только выдающимся поэтом, но и выдающимся мыслителем своей эпохи. «Можешь себе представить, - писал Баратынский одному из своих друзей, - что меня больше всего изумляет во всех этих письмах. Обилие мыслей. Пушкин — мыслитель. Можно ли было ожидать...».

* * *

Конечно, при подготовке статьи мне пришлось прочесть много литературных разборов этого стихотворения. Но ни один не отвечал чувству горечи, которая слышалась лично мне за строчками о высоких идеалах дружбы.

Мне могут возразить, но меня окончательно убеждают дальнейшие строчки, в которых Пушкин просит друзей, которые идут судить, карать и отдавать на расправу, - простить Александру I то, что… он – царь. Ведь он, в отличие от них, уже взял Париж и основал Лицей. Хотя бы за это.

* * *

Никто не стал пить за царя, это было явно не в духе «лицейской республики». Он сам за него выпил. Но история оставила место для прямого объяснения Поэта и Царя. И здесь могу сказать, что это была беседа двух людей чести.

История – вещь параллельная. В ней могут одновременно существовать проникновенные рассказы лицейских друзей, как они берегли «наше всё» для России… и протоколы допросов, где друзья обливают грязью друзей. Нет, Николай I, как человек чести, не стал показывать содержимое того, что наговорили бывшие лицеисты о «прекрасных союзах» на допросе. Но раз уж он задал Пушкину прямой вопрос, значит, основания были серьезные.

И Пушкин, как человек чести, ответил, что, если он был бы в Петербурге, то тоже вышел бы Сенатскую площадь, раз там оказались все его друзья. Это и сроднило Пушкина с Кюхельбекером, затесавшимся в общую колоду заговорщиков только потому, что оставался верен принципам чести в отношении тех, кого считал своими друзьями.

Истории с людьми чести бывают самые различные, но отчего-то в некоторых обстоятельствах эти странные люди ведут себя как родные братья. Николай I, как человек чести, понял это и с грустью отпустил поэта от себя. Как человек чести, он выплатил все долги Пушкина, погибшего, естественно «невольником чести».

Но за десять лет до своей гибели на дуэли Пушкин еще раз вернется к своим друзьям, которым он отказал накануне событий на Сенатской площади, он не предал в ответ на прямой вопрос самодержца в доверительной беседе. Ему нечем им больше помочь, но он призывает к ним куда более мощную действенную поддержку. Это стихотворение «19 октября» (1827 г.) так и называется «Бог в помощь вам!»

* * *

Юность характерна тем, что друзей в молодости, как правило, не выбирают, с ними сводит судьба, которая потом милостиво разводит в разные стороны. В зрелости нам сложно выбрать друга, поскольку уже нет такой всеядности в дружбе, а в жизни больше не превалируют интересы возраста. Поэтому… бог в помощь вам при выборе друзей. К счастью, их всегда можно выбрать и найти.

Главное ведь, не ошибиться в союзах. Так какой же «союз» восхвалял Пушкин, предлагая себя в союзники и друзья? Брошенный и забытый всеми. С незадавшейся жизнью, на которой был бы окончательно поставлен крест, сумей его «друзья» прийти к власти. Я ведь еще ни слова не сказала о зависти, которая сопровождает каждый шаг таких, как он. Причем, завидовать первыми будут... как бы «друзья». Конечно, он говорит о союзе... с русской литературой, которая одна не выдаст и не предаст. Даже будучи преданной.

• На главную
• Романы
• Рассказы
• Дедюховские сказки
• Драматургия

• Публицистические сериалы
• Критические статьи и эссе
• Критики о прозе И.А. Дедюховой

© 2013 ogurcova.ru. Все права защищены. Условия использования