Позови меня трижды...

Глава 16. НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Засыпай, касатка, не думай ни об чем! Я тебе песенку пропою, ты такой песенки никогда и не слыхала. Мне ее нянька пела давным-давно. И придет к тебе сон без сновидений, и наступит день без радости. Засыпай, мила дочь, забывай обо всем, живи, как живется. И о нас забудь крепко-накрепко.

Все было когда-то, и все повторится вновь... Многое видел свет, еще больше увидит. И есть еще на свете тоненькая неприметная травка. По-простому она присуха называется, а как по латыни - забыла. И ведь даже в гербарии гимназическом она у меня была, хотя, конечно, я тогда о силе ее и не догадывалась. Это ведь потом все понимаешь, когда слышать начинаешь. Даже слышишь, как травы растут и зовут умелую руку, и каждая перед тобой своей силой похваляется.

Рвут присуху обычно в середине мая, перед самым цветением. Она, знаешь ли, даже как-то там цветет, но тогда она уже замолкает, вся отдается мелкому невзрачному цветку. А что толку срывать умолкшую, ушедшую в себя травку? Странно, другие в тот момент наоборот стараются, к себе зазывают, а эта - только цветет не поймешь чем, ее разглядеть-то трудно, так бедный стебелек все соки своему цветку отдает.

Сушить лучше всего в амбаре. Там всегда воздух подвижный. Солнца стебель не держит нисколько, силу сразу теряет. Я помню, у тетки моей пучки присухи всегда висели до августа под стрехой на ярких сатиновых тряпочках. Потом она убирала их в марлевые мешки. Иранская марля у нас тогда была в наличии. Смешно было видеть, как тонкий, словно нитка, стебель хранил на себе потемневшие вздувшиеся цветочные почки. Ради этих почек и заваривали травку декабрьскими вечерами. Трава-то под снегом не спит, силу к весне собирает, поэтому силу присухи можно было использовать только до той поры, как новая поросль не подготовится к весне. Так ведь и с озимой рожью бывает. Хлеб-то изо ржицы пекут белый, пушистый, но только до созревания пшеницы. Как уж там ржаная мучица узнает, что начался обмолот пшеницы, только Бог ведает, но с того времени хлеб из нее получается уже черный, с клейким кисловатым привкусом.

Нет, присухой вовсе не присушивали зазноб, как ты подумала, грехом это считалось великим. Любовь - дар Божеский, он на свободной воле как на травах настоен. Кто на это руку поднимет, того никакой пергамент не спасет, и белый свет не удержит. Да только и любовь-то могла несчастьем обернуться, разные ведь житейские обстоятельства могли приключиться. Вот присухой и глушили тоску по своей несбывшейся любви. Жизнь такая была, что не до любви иногда было. Ни к чему она была иной раз, любовь-то эта. И ведь не такое уж это чувство ласковое бывает, зла она бывает без меры, а стрелы ее, как в старину говорили, - стрелы огненные. Вот и пили присуху, чтобы не сжег душу изнутри пламень любовной страсти. Берегли душу-то в старину.

А к чему тебе говорить, где искать ту траву? Хотела бы найти, давно нашла бы, как кошка. Нет в тебе смирения, девка! Страха Божьего на мизинец нету! Раньше страсти-то боялись, знали, чай, что страсти-то с человеком делают. Слаб человек, жизнь в нем - как огонек на ветру, зачем ему только дано такое сильное сердце? Зачем все живет в нем тоска по мимолетной улыбке и взгляду, брошенному прямо в твою душу, словно зерно ядовитого цветка с цепкими жесткими корнями. И что же остается от твоей души, когда увядает тот цветок? А сердце все стучит, и стучит, и стучит... Чем же ему успокоиться, бедному сердцу?..

17. Дальняя дорога